Галина Уланова (Б. Львов-Анохин)

18 мая 1974 года в Большом театре происходило торжественное чествование Галины Улановой. Тридцать лет проработала она в Большом театре. В связи с этим ей было присвоено звание Героя Социалистического Труда. Переполненный зрительный зал приветствовал ее стоя. Каждый солист балета слагал к ее ногам цветы. Их были целые горы, вся сцена была засыпана огромными букетами, заставлена корзинами цветов, целый цветочный дождь сыпался на сцену с верхних ярусов...

После чествования состоялся большой концерт, в котором были показаны редкие кинокадры, запечатлевшие танец Улановой, ее занятия с учениками. А потом танцевали сами ученики, танцевали с небывалым волнением и подъемом, танцевали те, кто составляет сейчас гордость и славу Большого театра - Нина Тимофеева, Екатерина Максимова, Владимир Васильев, Светлана Адырхаева, совсем молодая балерина Людмила Семеняка и другие. И их успех, был, по сути дела, тоже торжеством Улановой.

Почему же праздник Улановой стал таким грандиозным, редкостным выражением единодушной любви и благоговейного почтения?

Имя Улановой стало легендарным уже сейчас. В одной из статей ее назвали "самой простой и самой загадочной балериной нашего времени". В чем же загадка? Почему для многих людей образ Улановой стал воплощением, символом, душой балета? В чем же секрет особой, ни с чем и ни с кем не сравнимой красоты улановского танца?

Галина Уланова

М. Фокин писал: "Человек, ничего не выражающий, не может быть красив. Как человеческая речь, лишенная смысла, не может быть прекрасной, так речь тела непременно должна выражать мысль, или чувство, или настроение, и только тогда она будет эстетически приемлема".

Уланова казалась такой прекрасной, потому что танец ее всегда выражал огромную глубину мысли и чувства. Именно тончайший смысл танца, или, как говорил ее партнер М. Габович, "ее способность к эмоционально-смысловому интонированию пластикой своего тела", делали творчество великой актрисы столь волнующим.

Она не танцует больше на сцене, но влияние ее искусства, ее художнической и человеческой личности велико и по сей день. По сей день она работает много и плодотворно. Но непосредственно наблюдать эту работу могут немногие - только те, кто переступает порог репетиционных классов и залов Большого театра.

Бесконечно интересно наблюдать, как она входит в репетиционный зал, внимательно следит за артистами, что-то показывает, поправляет, объясняет. "Разговаривают" ее руки, необычайно выразительные, вспоминающие (это надо делать вот так...), намечающие, как бы обозначающие танец, словно "напевающие" его непрерывно льющуюся мелодию. Руки Улановой показывают и "подсказывают", направляют и как бы охраняют от ошибок. В их движениях - эскиз рождающегося танца, его легкие штрихи, пунктирный абрис. Это удивительное зрелище - в скупых танцевальных обозначениях возникает образ пластической гармонии, цельности, тончайшей музыкальности. Этому впечатлению не может помешать обычная одежда, плотный свитер, отсутствие пуантов, пачек. Стоит ей плавно повести рукой, откинуть или склонить голову, и вы чувствуете, что перед вами великая балерина, воплощение одухотворенности и грации танца. И еще глубочайшая сосредоточенность, поглощенность работой, делом, ни на секунду не гаснущее внимание. А от этого впечатление абсолютной естественности, простоты, покоя.

Наблюдая занятия Улановой, нельзя не заметить удивительную конкретность, если можно так сказать "математическую", "анатомическую" точность ее указаний. Уланова очень деловито, скрупулезно и тщательно замечает малейшую неточность, неправильность. Но это не раздраженная придирчивость, а осторожная, благодетельная, даже, в конце концов, успокаивающая требовательность. Она внимательно и настойчиво ищет путей к тому, чтобы все "вышло", все стало "удобно", легко, естественно. Уланова всегда подробно объясняет, почему надо сделать так, а не иначе, почему не получается то или иное движение, тот или иной прием. Уланова ведет своих учениц к познанию их собственной природы, к осознанию технических закономерностей. Критик В. Голубов-Потапов писал: "Техника Улановой - расчетливая, обоснованная до мелочей и вдохновенная.., содержательная в этой своей обоснованности". В другом месте своей книги он называет технику Улановой "вдумчивой", т. е. не механической, а глубоко осознанной, осмысленной.

Уланова с юмором говорит о своей "дотошности" в работе. Она всегда была такой. И тогда, когда танцевала свои прославленные партии на сцене Большого театра. Один из лучших ее партнеров Владимир Преображенский рассказывал: "Репетиция Улановой - это тончайшая, скрупулезная, ювелирная работа "на миллиметры" - она без конца проверяет каждое положение, каждый ракурс, приучая партнера к величайшей внимательности и точности, воспитывая его руки, добиваясь мягкости, бережности и "незаметности" в любых сложностях дуэтных поддержек. Она любит длительный, неторопливый процесс репетиций, ей необходимо по-настоящему вжиться в предложенный балетмейстером рисунок, почувствовать себя в нем абсолютно свободной. Когда мы готовили с ней "Элегию" Рахманинова в постановке Касьяна Голейзовского, она очень волновалась и даже сердилась перед первым выступлением, считая, что оно состоялось слишком рано, что еще не все до конца сделано".

Уланова признается, что, как это ни странно, самые удачные, самые лучшие спектакли были у нее в дни того или иного неблагополучия, когда приходилось бороться с волнением, страхом, заставлять себя забыть о каких-то жизненных огорчениях, превозмогать недомогание, душевную или физическую боль. Очевидно, тогда собираются все внутренние силы, и творческая воля торжествует победу над всеми житейскими страданиями и неурядицами. За всю свою жизнь она не волновалась так, как во время первого представления "Ромео и Джульетты" в Лондоне, на сцене "Ковент-Гардена" и во время своего первого выступления в "Жизели" на сцене парижской "Гранд-Опера". С этим может сравниться только волнение на выпускном или дебютном спектакле. "Ведь я вышла на европейскую сцену тогда, когда балерина уже, по сути дела, приближается к концу своей карьеры. Это не время для мировых турне. В этот период балерина должна танцевать в своем театре, в своем городе, для публики, которая ее знает и любит. А у меня на эти годы пришлось огромное напряжение ответственнейших гастролей - я впервые танцевала большие спектакли в Лондоне, Париже, Нью-Йорке и т. д.". Разумеется, для того чтобы справиться с этим напряжением, преодолеть волнение, оказаться на уровне "мировой легенды", "мифа Улановой", потребовались огромная воля, твердость и мужество.

Надо сказать, что в последние годы деятельности Уланова очень строго отбирала и ограничивала свой репертуар. Так, одну из своих лучших партий - роль Одетты-Одиллии она станцевала в последний раз в 1947 году. На вопрос, почему она не танцует "Лебединое озеро", Уланова отвечала тогда, что из-за травмы ноги не может делать 32 фуэте. "Но Галина Сергеевна, многие балерины вообще не делают фуэте, заменяя их другими движениями..." - "Но я же делала... Я не могу танцевать хуже, чем Уланова".

В последний свой сезон великая балерина танцевала только два балета - "Шопениану" и "Бахчисарайский фонтан" (партия Марии). Вот как строга была Уланова прежде всего к самой себе. Пожалуй, по сравнению с той беспощадной требовательностью, которую она проявила к себе, ее строгость по отношению к ученицам и ученикам может показаться воплощением мягкости, терпения и доброты.

Жизнь Улановой была полна различных самоограничений, самозапретов. Я помню, как однажды мы бродили с Улановой по узким улицам старой Риги. Это было уже после того, как она перестала танцевать. Я осторожно спросил - не грустно ли ей без сцены... Она улыбнулась и ответила, что надо уметь во всем находить что-то хорошее,- "вот сейчас я могу часами бродить по этим чудесным старинным улицам, а раньше не посмела бы этого сделать - нужно было бы лежать в гостинице, беречь силы к вечернему спектаклю"...

Уланова бережно охраняет нерушимые законы классического танца, но в ней нет и тени сухого педантизма, она с интересом наблюдает, как развивается, изменяется ее любимое искусство, видя в этих неизбежных изменениях, преображениях форм свидетельство его жизнеспособности. В этом секрет ее педагогического мастерства. Балетмейстер Олег Виноградов, вспоминая, как помогала Уланова Нине Тимофеевой создать образ Асели в одноименном балете, говорит о том, с какой необыкновенной чуткостью воспринимала она самые смелые лексические новшества, как терпеливо искала методологические приемы, помогавшие осуществить, сделать выполнимыми самые дерзкие, технически трудные предложения балетмейстера. Уланова живет настоящим и будущим балетного искусства, и в этом вечная молодость ее творческой души.

Репетиции Улановой бывают различными. Иногда, как уже говорилось выше, она "скрупулезно" занимается техникой танца, выверяет его формы и линии, а иногда ее репетиции могут напомнить "застольный период" в драматическом театре - это неторопливые беседы о сущности образа, атмосфере спектакля, о стиле эпохи.

Готовя с балериной ту или иную партию, Уланова не только репетирует в классе или на сцене, но и бывает почти на каждой примерке костюмов, помогает в поисках грима. Она знает, как все это важно для создания цельного, законченного образа. Ведь и в своих собственных ролях она придавала очень большое значение гриму, костюму.

Итак, Уланова сопровождает своих "подопечных" балерин в репетиционном зале, на сцене, в мастерских, в гримировальной уборной. Мне приходилось наблюдать за ней во время дебютов ее учениц в той или иной партии, видеть, как внимательно и заботливо следит она за каждой мелочью костюма, грима. В эти минуты она кажется не прославленной актрисой, великой наставницей, а сестрой, подругой, едва ли не заботливой "камеристкой".

Она сама поможет приколоть цветок, причесать волосы, подшить пачку, опускается на пол, чтобы завязать ленты туфель своей подопечной, проверить их крепость. Невозможно равнодушно смотреть на нее в эти минуты, видеть, как волнуется она, стоя за кулисами или сидя в ложе, как забывает она себя, свою славу, свое величие, то, что она - Уланова.

Но способность к огромной самоотдаче, растворению в другом человеке живет в ней вместе со способностью решительного и бесповоротного отвержения. Если она теряет доверие и уважение к человеку, он перестает для нее существовать, ее неприятие бывает абсолютным и безоговорочным. В таких случаях ее замкнутость и холодность становятся непреодолимыми.

Уланова очень редко и очень скупо хвалит своих учеников. Это не случайно. Она сознательно, настойчиво и упорно приучает их слушать самые жестокие критические замечания. Она говорит: "Мне кажется, что среди множества признаков талантливости есть и такой, очень важный: умение слушать не хвалебные хоры, а трезвый, критический голос собственной совести и тех, кто требует развития артистической личности, совершенствования мастерства. Артист должен ориентироваться на того, кто умеет и может больше, чем он сам. Рядом с посредственностью даже малоинтересная индивидуальность выглядит талантом. Отсюда - стремление серости окружать себя бесцветностью.

Чтобы достичь в искусстве чего-то большего, надо овладеть труднейшей нравственной наукой: правильно оценивать собственные возможности, уметь отделить подлинные достижения от мнимых. Надо сказать, что верный союзник самокритичности - хороший вкус, который настоящий артист должен неустанно воспитывать в себе и развивать".

Этой труднейшей нравственной наукой Уланова сама владеет в совершенстве; эту науку она "прививает" и своим воспитанникам. Буквально на каждом занятии, на каждой репетиции.

Уланова всегда несколько недоверчиво относилась к самым восторженным похвалам - "слушая, как меня кто-нибудь за что-нибудь хвалит, я воспринимала из этого процентов 30, а остальное относила за счет увлечения говорившего. Всерьез воспринимать все похвалы и комплименты - очень опасно, это может притупить "бдительность" к собственным недостаткам".

О себе Галина Сергеевна говорит неохотно и скупо. Гораздо легче говорить о ней с другими людьми. Она очень много работает с замечательными артистами Большого театра, и они рассказывают о ней с радостью и восторгом.

Когда Владимир Васильев готовился к выступлению в заглавной партии балета "Иван Грозный", в этой сложной работе ему также помогала Уланова. Эта была ее первая работа над созданием мужской, да еще такой трудной, необычной партии. Когда Васильева несколько недоверчиво спрашивали, как репетирует Уланова в этой непривычной для себя ситуации, он с улыбкой отвечал, что Уланова обладает такой волей и твердостью, что может отлично показать не только Ивана Грозного, но и Наполеона.

Уланова помогала В. Васильеву и Е. Максимовой во время их ввода в спектакль "Ромео и Джульетта", во время создания первого и второго варианта балета "Икар". Вот что писали они об Улановой в дни празднования ее 30-летнего юбилея: "С детских лет имя Улановой для нас было окружено ореолом славы. Как мы хотели быть занятыми в спектаклях, в которых участвовала Галина Сергеевна! Сколько волнений испытывали мы на этих спектаклях, как гордились тем, что танцевали в одном спектакле с Улановой!

А сколько недоразумений возникало с учителями, когда мы писали имя Улановой на доске перед каждым уроком, и учителя - в который раз!- делали дежурному замечание за то, что доска не приготовлена к уроку.

Как мы, затаив дыхание, смотрели в замочную скважину на репетиции Улановой, попеременно отталкивая друг друга, боясь, что нас прогонят!

А как мы волновались, когда в экзаменационной комиссии появлялась Галина Сергеевна и строго, не улыбаясь, садилась за стол, положив на него маленькие, тонкие кисти рук, которые то сжимались в кулаки, то распрямлялись! Почему-то тогда мы очень боялись ее и, когда видели ее лицо, нам казалось, что вокруг головы у нее витает нимб, как на иконах, у которых всегда строгий вид.

А потом прошло время, многие из нас с аттестатом, подписанным председателем экзаменационной комиссии Г. С. Улановой, пришли в Большой театр, танцевали с ней в одних спектаклях, видели ее всегда собранную и подтянутую на репетициях, ездили вместе с ней в зарубежные гастроли, и все эти годы нас не покидало чувство уважения и гордости за то высокое искусство танца, которое демонстрировала Галина Сергеевна и которому мы по мере наших сил учились у нее...

...Мы очень рады и гордимся тем, что все 12 лет работы в театре наша творческая жизнь постоянно соприкасается с творчеством выдающейся балерины, а теперь и педагога-репетитора.

Сейчас, когда мы пишем эти строки, представляем, как Галина Сергеевна тихо и незаметно входит в репетиционный зал, пепельные волосы, ни ярких глаз, ни ярких бровей, ни четко очерченных губ; как всегда, приподнятые плечи, легкая походка, прижатые к телу руки, движения скупые, все просто и естественно; садится у зеркала, поджимает под себя ноги, вся как бы собираясь калачиком; и сразу всем своим видом напоминает молоденькую девушку, улыбается, и в углах ее глаз расползаются мелкие лучики морщинок. Одета всегда в спокойные, мягкие тона, удивительно гармонирующие с ее внутренним обликом, и во всем постоянное желание быть как можно менее заметной.

И теперь, в педагогической деятельности, Галина Сергеевна свое творчество, все, к чему стремилась всю долгую творческую жизнь, вкладывает в своих "подопечных".

С первых тактов выхода на сцену Галина Сергеевна жила в музыке, каждый ее шаг, каждый поворот головы, движения рук, ног - это танец. ...Среди шедевров мировой живописи бывают картины, сразу захватывающие зрителя, бывают картины, к пониманию которых приходишь постепенно. Г. С. Уланова - это картина, несущая в себе то, что поражает нас в полотнах величайших мастеров - соединение формы, цвета, техники, многообразия тончайших нюансов, которые, чем больше смотришь на полотно, тем больше замечаешь, тем более околдовывает необыкновенная гамма красок; каждый мазок кисти - открытие, рисунок - идеал мысли, а все вместе - то непередаваемое восхищение, которое выражается одним словом - гениально".

Для всех, кому Уланова помогает в театре, она является не просто балетмейстером-репетитором, а учителем, в самом высоком и емком значении этого слова, великим примером в искусстве и в жизни.

Вот что говорит о ней Нина Тимофеева: "Я не могу выразить и сотой доли того, что возникает в душе, когда произносишь или слышишь это имя - Уланова. Нет, не имя, целое огромное понятие, символ, ибо за ним и в нем открывается целая эпоха хореографического искусства, сияет свет легендарного совершенства - "чистейшей прелести чистейший образец..."

Я могу считать себя счастливой. Я видела Уланову. И мало того - она со мной работала, работает. Это редкое, неслыханное счастье. Видеть Уланову - это значит увидеть, как самые сложные, трудные балетные, простите за грубое слово, "трюки", вроде пресловутых фуэте в "Лебедином озере", становятся при всей безупречной точности исполнения естественными, легкими, почти незаметными, как вздох, как улыбка.

И, с другой стороны, это значит увидеть, как самые простые человеческие движения, вроде бега в "Ромео и Джульетте", становятся тончайшим и вдохновенным танцем. Ведь это и есть чудо.

Все танцовщицы, все балерины вступают на сцену совсем юными, в восемнадцать-девятнадцать лет, сразу же после окончания школы. Но Уланова и сошла со сцены такой же юной; для зрителей ее дебютов и для свидетелей ее последних спектаклей она осталась сим-волом вечной юности и женственности. Разве это не чудо?

А разве не чудо то, что, глядя на ее Одетту, Аврору, Джульетту, почему-то всегда думалось о красоте России, о ее березах, полях, северных белых ночах. Что бы ни танцевала Уланова - она была всегда русской, в ней именно русское очарование, русская застенчивость, русская духовная сила, русская "меланхолия". Наверное она и есть наша национальная гордость. И, конечно же, чудо то, что почему-то волнение охватывало зрительный зал едва ли не при самом первом выходе Улановой - она выбегала в Жизели, просто выбегала - еще ничего нет, никакой драмы,- а у нас уже стоял ком в горле от созерцания этой неповторимой трогательности, которая была во всем ее существе. С таким чувством иногда смотришь на покрытый росой ландыш, на журчащий в лесу ручей, на ясное синее небо - со слезами какой-то странной благодарности за красоту, за то, что живешь, видишь все это. Вот так смотрели люди на Уланову.

Конечно, это огромный и таинственный дар. Но это чудо, я уверена, стало возможным только потому, что человеческие качества Улановой совпадают с ее "творческим составом", по выражению Гоголя..."

Об Улановой восхищенно и почтительно говорят, не только ее ученики, но и ее самые прославленные партнеры.

На выпускном спектакле Уланова танцевала поэтическую "Шопениану", а ее подруга и сверстница Т. Вечеслова - веселую, стремительную "Арлекинаду".

Уланова вспоминает, как после этого спектакля, который состоялся 16 мая 1928 года, они всем классом, счастливые и усталые, шли по светлым улицам (в Ленинграде это время белых ночей), а впереди ехала грузовая машина, до отказа набитая цветами. Это были первые цветы, полученные юными танцовщицами, первая "жатва" первого успеха.

Все собрались у Улановых и не расходились до утра. Т. М. Вечеслова танцевала с Улановой не только на выпускном спектакле, но и во многих других балетах - "Бахчисарайский фонтан", "Утраченные иллюзии" и других, тогда, когда обе они уже были известными балеринами, признанными актрисами, тонкими мастерами хореографического театра.

Вот передо мной листок, на котором рукой сверстницы, одноклассницы и партнерши Улановой Т. М. Вечесловой написаны следующие строки:

Подруга чистых дум 
                и юношеских лет, 
Пишу тебе с восторгом и азартом, 
Пройдут года, а ты оставишь след, 
Как музыка великого Моцарта!

Майя Плисецкая танцевала с Улановой в нескольких балетах. Она рассказывает, что не очень любила партию Заремы в "Бахчисарайском фонтане", но не отказалась от нее потому, что Марию в этом спектакле танцевала Уланова.

"Я всегда с охотой и радостью,- говорит Плисецкая,- танцевала в балетах, где была занята Уланова - в "Жизели", "Бахчисарайском фонтане", первом варианте "Каменного цветка".

Уланова - исключительный, неповторимый партнер. Сколько бы я ни встречалась с ней на сцене или в съемочном павильоне, я не переставала удивляться этому ее свойству. Иногда я импровизировала в спектакле, то есть делала не так, как было задумано раньше, не так, как было заучено, и она немедленно отвечала на мои неожиданные "реплики", тоже импровизировала - свободно и вдохновенно. Она все принимала и воспринимала мгновенно, необычайно чутко. Порой, не скрою, я импровизировала просто из озорства, что-то меняла, а она отвечала тотчас, причем поразительно точно и бесконечно серьезно.

Вот это серьезное отношение к своему искусству - черта у Улановой не только ее творческой индивидуальности, но и ее человеческого характера. Мне очень хорошо запомнился один из эпизодов экранизации "Бахчисарайского фонтана" - сцена убийства Марии Заремой, которую пришлось снимать 15 раз. От удара моей руки у Галины Сергеевны уже был синяк, ссадина, но она все терпела и продолжала съемки. И так же, как всегда, передо мной была живая, бесконечно печальная и трогательная Мария. И хотя это абсолютно противоречило моим актерским, исполнительским задачам, мне всегда - и на сцене, и во время съемок бесчисленных дублей - было невероятно жаль убивать эту Марию: так верилось в подлинность улановской героини.

Быть с Улановой на сцене всегда означало творить - свободно, радостно, увлеченно...

Галина Уланова и сегодня образец для каждого, кто избрал себе нашу нелегкую и поэтическую профессию балерины".

...Юная Уланова приобщалась к искусству в суровое, трудное время. Лишения, недоедание, нетопленные классы, нелегкий быт ученических лет, испытания и огромное напряжение военных лет Отечественной войны, наступивших в пору артистической зрелости Улановой, трудности отстаивания и утверждения своего скромного, сдержанного, проникнутого "светлой печалью" искусства в те годы, когда поощрялось искусство помпезное и "громкое" - все это сформировало и выковало стиль Улановой, определило ее тему светлого и непоколебимого стоицизма.

Дебюты Улановой сравнивали с искусством молодой, но уже знаменитой в то время Семеновой. Победительное искусство первой балерины Советской эпохи Семеновой несло в себе грозное и очистительное торжество, утверждение новой жизни, нового человека, в ритмах ее танца можно было ощутить отсветы и отзвуки революционных гроз и праздников. Критики отмечали в исполнении еще робкой, но умевшей уже волновать зрительный зал дебютанки, такую же, как у Семеновой, чистоту и строгость школы ("та же прекрасная линия танца, грации, исключительная пластичность") и особенности, отличающие ее танец от могучего, блистательного танца Семеновой - "какая-то особая увлекающая скромность жеста".

Уланова открыла в своем искусстве тему огромного внутреннего мужества, нравственной стойкости, высокой душевной силы и терпения. С самых юных своих лет она несла в танце тему серьезнейших, строго-затаенных размышлений о жизни, о человеке. Ф. В. Лопухов рассказывал мне, что, входя в зал, где занималась юная Уланова вместе со своими сверстницами, он часто ловил себя на том, что смотрел только на Уланову - она привлекала внимание тем, что всегда танцевала, словно не замечая окружающих, как будто бы для себя самой, сосредоточенно погруженная в свой особый духовный мир. Это была балерина неулыбчивая, говорил Федор Васильевич, лишенная даже тени кокетства, желания нравиться. Кто-то рассказывал, что на выпускном спектакле Улановой ее мать, Мария Федоровна Романова, стояла за кулисами и умоляюще шептала дочери: "Галя, ну улыбнись, ради бога, улыбнись хоть разочек..." Но Галя, кажется, так и не улыбнулась. С самых первых своих шагов на сцене она жила в танце по-своему, иногда даже своевольно, неуступчиво, отвергая все те каноны и правила, которые не были созвучны ее душе.

Так же, в более поздние годы, по-своему вышла на сцену Плисецкая. Ее искусство отразило новые веяния эпохи, оно несло в себе отважную раскованность, смелую щедрость чувств.

Крупные актеры, большие артистические индивидуальности отражают в своем искусстве настроения и атмосферу своего времени, именно поэтому становясь властителями дум современников.

Ираклий Андроников писал об Улановой: "Она не исполняла прекрасно-бравурных партий. Не поражала зал блистательной техникой. Не покоряла его властным движением и всепобеждающим взором: тут были другие сверкающие таланты, другие, прославленные на весь мир балерины, восхищающие целые поколения.

Может быть, это покажется странным, но к Улановой - одной из величайших балерин за всю историю хореографического искусства - слово балерина не очень идет. Уланова в танце - поэт. И как у поэта великого, у нее свой поэтический стиль и свой мир. И в каждом созданном ею образе - собственный непостижимо прекрасный образ: воплощение покоя, серьезности, скромности, ясности, чистоты, той гармонии и того совершенства, которые пленяют нас в полотнах величайших художников Возрождения. Опущенный долу взгляд, тихий мир чела, девическая нежность, незащищенность. И до времени скрытое высокое чувство, ради которого она готова каждый раз пожертвовать собой, умереть, стать воспоминанием, стать музыкой. И притом - поразительная свобода на сцене, естественность, высокая простота! Удивительная сосредоточенность, которая всегда заставляла нас верить, что нет иной жизни, чем та, которой живет она, нет зала, нет публики - есть только мир, который окружает ее. Глубокой искренностью покоряла она, бесстрашием таланта, верой в реальность образа, ею творимого. И, конечно, удивительной техникой. Только мы не знали об этом, не замечали ее высокого мастерства. Все свершалось легко и как бы само собою.

Да, спектакль с Улановой - это театр. И это - балет. Но и еще что-то, что бывает, когда на глазах твоих про-исходит чудо преображения, когда забываешь оценивать, сравнивать, а сидишь молчаливый, пораженный до грусти совершенством творения, когда раздумья о жизни и о прекрасном хлынут в душу твою, возвысят тебя над собою самим. И не хочется говорить, потому что слову не выразить!

Никто не спрашивал, как она танцевала. Спрашивали: "Уланову видел?" Пожалуй, не ошибусь, если скажу, что танец был для нее всегда только средством и никогда не был целью творения: истинная сфера ее искусства - трагедия, выраженная средствами танца и поэтического движения.

Когда мы говорим по прошествии времени о малом поэте, мы говорим: "он писал". Но о Пушкине - "пишет!" Искусство высокое не проходит. Даже и то, которое нельзя зафиксировать и передать поколениям вполне. Оно живет все равно - живет в благородных воспоминаниях, в традициях мастера, в том, что творческий подвиг его становится навсегда вершиной искусства и мерилом искусства, прекрасного как Уланова, которой никогда не быть в прошлом, но всегда в настоящем и будущем!"

Знаменитый французский поэт, критик, драматург и художник Жан Кокто тоже писал о нравственной силе искусства Улановой. Он говорил, что не надо путать "демона танца" (он живет в таких пластических проявлениях, как "пляска святого Витта", канкан, современный рок-н-ролл) с "богом танца". Уланову он называл настоящей "жрицей бога танца", то есть актрисой, следующей самым возвышенным, самым благородным традициям хореографического искусства, служащей им с пониманием и любовью.

Недаром она напомнила ему незабываемые впечатления от великих русских танцоров и танцовщиц прославленной Дягилевской труппы.

Можно бесконечно писать о созданиях Улановой, но очень трудно рассказать о том, какая она в жизни. Я не знаю человека более ровного, благородного, сдержанного в общении. Она бесконечно замкнута. Она настолько поглощена искусством, что любые подробности ее жизни, в конце концов, не имеют значения, очень мало характеризуют ее существо.

В ней нет никакой выспренности. Она - простой, реальный, реально существующий человек. Так же, как все, она готовит кофе, заваривает чай, угощает вас ужином, гуляет, играет с собакой, как-будто бы очень доверчиво беседует с вами, но вы все время чувствуете, что в какой-то, наверное самой главной части своего существа, она остается таинственной, непостижимой. Я не очень верю людям, которые говорят, что хорошо знают Уланову. Даже если эти люди ей очень близки.

В ней есть внутреннее достоинство и покой, тот душевный мир, которые не позволяют коснуться ее хотя бы тенью фамильярности.

Американский писатель Альберт Кан долго наблюдал ее в жизни, снимал во время спектаклей, за кулисами, в классе и дома. Но и он в своей книге, описывая подробности ее жизни, быта, черточки характера, в конце концов, поэтизирует их. Это неизбежно. Она внушает почтение и нежность, даже если обошлась с вами холодно.

Она не боится одиночества, даже любит подолгу быть одна, с трудом терпит слишком настойчивые попытки вторжения в ее личную, частную жизнь. Ее великий талант и труд дали ей право на эту замкнутость. Не надо его нарушать. О ее жизни можно и стоит рассказывать только то, что имеет хоть какое-то, хоть отдаленное отношение к ее творчеству.

...Юность - прекрасная и "жадная" пора. Каждое сильное впечатление молодости врезается в сознание человека особенно ярко. Я был студентом Театрального искусства, учился на режиссерском факультете, готовился стать режиссером драматического театра и никаких особых интересов и пристрастий, связанных с балетом, у меня еще не было И вот тогда случилось событие, которое повлияло на всю мою жизнь, в конце концов, определило мою вторую профессию, ставшую для меня не менее серьезной, чем первая.

Это было в Ленинграде, в Театре оперы и балета имени С. М. Кирова. Я сидел на самом верхнем ярусе, на галерке, у самой люстры. Шла "Жизель". Танцевала Уланова. Я видел ее в первый раз в своей жизни.

У меня по лицу текли слезы, и я был счастлив. Я до сих пор счастлив, что был в моей юности этот вечер, что шла "Жизель", что в ней танцевала Уланова. Я счастлив, что с этого вечера не пропустил ни одного ее спектакля в Ленинграде, а потом в Москве, в Большом театре. Ни одного. Даже болезнь не могла помешать прийти в театр, если танцевала Уланова. А тогда, после той памятной ленинградской "Жизели", я долго бродил по городу, по пустым площадям, улицам и садам. Была весна, ленинградская белая ночь, в Летнем саду таинственно белели статуи.

Вернувшись домой, я попытался описать свое впечатление. Просто так, для себя, мне и в голову не приходило, что я когда-нибудь смогу написать что-либо путное об искусстве великой балерины. В ту пору я ничего не понимал в балете, имел весьма смутное понятие о том, что такое фуэте, и не знал, что поза, так пленившая меня в "Жизели", называется арабеском.

Но так или иначе это была моя первая запись после спектакля Улановой. Потом, много спустя, я написал статью об Улановой. Ее опубликовали в журнале "Театр", не знаю почему, очевидно подкупала искренность. Той же искренностью, наверное, она привлекла внимание читателей: мне писали незнакомые люди, не менее меня любившие Уланову.

И она сама - о, чудо!- прочла статью. Юрий Александрович Завадский передал мне, что я могу ей позвонить. Мы говорили долго, она была приветлива и отнеслась к моей попытке серьезно. А мне в глубине души было стыдно за мое восторженное неведение. Ведь, по сути дела, я совсем не знал балета. А тут мне еще передали слова одной знаменитой балерины: "Я бы не хотела, чтобы обо мне так написали. Он пишет о ней, как о драматической актрисе, о глазах, переживаниях, чувствах. А она ведь, между прочим, танцует..." Я понимал, что это язвительное замечание было продиктовано и раздражением по поводу баснословного успеха Улановой, но тем не менее не мог не признать и его справедливости.

Мне захотелось написать об Улановой серьезно. Помимо ее спектаклей, я стал ходить на репетиции и балетные классы, стал думать о балете, изучать его. Сначала только ради Улановой. Сейчас мне смешно вспомнить, как жестоко и неразумно несправедлив был я в своем юношеском максимализме по отношению к другим очень хорошим балеринам.

Постепенно это изменилось. Я "втянулся". Стал видеть и других. Кстати, этому меня тоже научила Уланова... Я не помню, чтобы она когда-нибудь небрежно или пренебрежительно отозвалась о коллеге. Она замечает в их работе все хорошее. А о плохом чаще всего предпочитает промолчать. Постепенно я стал писать и о других балетных актерах, о хореографах. И когда меня спрашивают, как я стал балетным критиком, я отвечаю - благодаря Улановой. Любовь к ее искусству заставила меня полюбить балет. Стремление понять ее создания научило меня понимать танец.

Так случилось не только со мной. Об Улановой писали не только балетные критики, но и писатели, артисты, художники, музыканты.

Теофиль Готье в одной из своих статей о знаменитой балерине Марии Тальони заметил, что она сделала несчастными всех театральных критиков, потому что им было бесконечно трудно "выбирать новые похвальные эпитеты", находить слова для выражения того всеобщего восхищения, которым была окружена гениальная танцовщица.

Современникам Галины Улановой писать о ней не менее трудно. Кажется, уже сказаны и написаны едва ли не на всех языках мира всевозможные слова об ее искусстве.

Тот, кто видел ее на сцене, всегда будет стремиться разгадать и запечатлеть тайну великого обаяния этой, по определению одного из критиков, "самой загадочной и самой простой из балерин своей эпохи".

Уланова Галина Сергеевна, род. 8 января 1910 в Петербурге. Герой Социалистического Труда (1974).

В 1928 окончила Ленинградское хореографическое училище по классу М. Ф. Романовой и А. Я. Вагановой. В 1928-1944 солистка Театра оперы и балета им. С. М. Кирова в Ленинграде. В 1944-1960 солистка Большого театра СССР. Оставив сцену, ведет педагогическую работу с молодыми балеринами Большого театра. Лауреат Ленинской премии (1957). Лауреат Государственных премий СССР (1941, 1946, 1947, 1950). Заслуженная артистка РСФСР (1939). Народная артистка РСФСР (1940). Народная артистка Казахской ССР (1943). Народная артистка СССР (1951). Член-корреспондент Академии искусств ГДР (1959). Лауреат премии Бьотти (Италия, 1959). Почетный член Американской академии наук и искусств (1960).

Лит.: Потапов В. Г. С. Уланова. М., 1945; Голу б о в В. Танец Галины Улановой. Л., 1948; Богданов-Березовский В. Галина Уланова. М.-Л., 1949, 2-е изд. 1961; Львов-Анохин Б. Уланова. М., 1954; Львов-Анохин Б. Лауреат Ленинской премии Галина Уланова. М., 1958; Кан А. Дни с Улановой. М., 1963; Сизова М. История одной девочки. Киев, 1963; Львов-Анохин Б. Галина Уланова. М, 1970.