Начало пути

 Так дуновенья бурь земных
 И нас нечаянно касались, 
 И мы средь пиршеств молодых
 Душою часто омрачались; 
 Мы возмужали; рок судил
 И нам житейски испытанья,
 И смерти дух средь нас ходил
 И назначал свои закланья.

Пушкин.

Образ жизни Глинки по окончании пансиона мало отличался от образа жизни его сверстников. Отцу хотелось, чтобы он поступил на службу в Иностранную коллегию, - этот род деятельности был необременителен и вводил молодого человека в избранное петербургское общество. Подчиняясь воле отца, Глинка начал изучать французский язык, принятый в светском и дипломатическом обиходе того времени. Поступил он, однако, не в Иностранную коллегию, а в Главное управление путей сообщения на должность помощника секретаря.

Еще до зачисления на службу (летом 1823 года) Глинка совершил поездку на Кавказ по совету докторов, рекомендовавших ему для укрепления здоровья целебные кавказские воды.

Поездка на Кавказ в то время была настоящим путешествием, долгим и утомительным. Лошади не спеша везли дорожную коляску Глинки через живописные селения и сады Украины, через беспредельные степи Северного Кавказа.

На самом Кавказе дорога становилась попросту опасной. Некоторые племена горцев не хотели примириться с присоединением Кавказа к России и нападали на приезжих. Поэтому Глинка и его спутники ехали из Пятигорска в Кисловодск в сопровождении военной охраны и даже с пушкой.

Пятигорск и Кисловодск в те годы были небольшими селениями, дома которых не могли вместить всех приехавших лечиться, и многим приходилось довольствоваться войлочной палаткой. Больные принимали лечебные ванны прямо в естественном водоеме, где била струя горячей воды. Это примитивное лечение не только не принесло Глинке пользы, но даже повредило. Зато от поездки он получил множество самых разнообразных впечатлений.

Ему открылся дикий вольный край, ранее знакомый лишь по недавно напечатанному "Кавказскому пленнику" Пушкина. "Пленником" зачитывалось все молодое поколение, поэма вызвала многочисленные подражания, а знаменитый балетмейстер Шарль Дидло поставил балет на этот сюжет, отдав роль черкешенки танцовщице Истоминой, кумиру петербургских зрителей.

И вот теперь Глинка видел настоящий Кавказ, вдохновивший Пушкина, дикую природу, горы, покрытые густыми зарослями кустарника и вьющихся растений, наблюдал жизнь мирных кавказских аулов, побывал на народных праздниках с традиционной джигитовкой - состязанием всадников, с играми и плясками под музыку, совсем не похожую на все слышанное им ранее. Эти впечатления глубоко запали в память Глинки и много лет спустя нашли отражение в его творчестве.

Официальное положение Глинки в Петербурге, где он служил чиновником Главного управления путей сообщения, ничего общего с музыкой не имело.

Но существовала и другая сторона его жизни, о значении которой тогда не догадывался никто из родных и друзей. Это было все связанное с музыкой. Везде, где только возможно,- на музыкальных вечерах в знакомых домах, в театральных и концертных залах, на любимых занятиях с дядюшкиным оркестром в Шмакове - накапливал Глинка музыкальные знания и затем применял их в своих первых композиторских опытах.

Глинка охотно принимал участие в светских музыкальных вечерах, играл на фортепиано и пел, исправно посещал балы, как все молодые люди его возраста. Его музыкальный вкус становился строже и взыскательнее; высшим наслаждением для него было исполнение классической музыки: произведений Бетховена, Моцарта, Керубини. Он почти ежедневно ходил к своему бывшему учителю Майеру играть вместе с ним сочинения своих любимых композиторов. Майер видел теперь в Глинке не ученика, а собрата по искусству, и уроки заменились совместным музицированием и беседами о музыке.

Чем дальше, тем больше овладевала им неистовая страсть к творчеству, казавшаяся странной и даже пагубной многим его знакомым. Глинка сочинял пьесы для фортепиано и романсы; он строго оценивал свои первые опыты, стремясь достичь той же стройности и законченности, какие восхищали его в классических произведениях музыкального искусства. Вкус Глинки в эти годы созрел раньше, чем его композиторское мастерство, и лишь одно произведение из числа первых опытов он сам считал творческой удачей - элегию на слова Евгения Баратынского "Разуверение" ("Не искушай меня без нужды").

В те годы романтическая разочарованность была одной из излюбленных тем в поэзии, а музыканты охотно перекладывали такие стихотворения на музыку. Но романс Глинки совсем не похож на многочисленные "унылые элегии" того времени, как не похожи на них и прекрасные строфы одного из самых талантливых русских поэтов, высоко ценимого Пушкиным за глубину мысли и безупречный художественный вкус.

В своем романсе Глинка проявил глубокое чувство стиха, умение услышать и передать в музыке г его мерную певучесть.

Хотя выбранная Глинкой элегия говорила о разочаровании, о неверии в любовь, композитор угадал ее внутренний смысл, почувствовал, что память о минувших страданиях и радостях жива, что не совсем охладели чувства. Ведь если бы эти стихи вылились из равнодушного и остывшего сердца, разве могла бы прозвучать в них взволнованная мольба?

Мелодия, созданная Глинкой на эти стихи Баратынского, удивительно проста и естественна. Она как будто возникла вместе со словами-так свободно, непринужденно произносятся они певцом. А вместе с тем она и без слов не теряет своего очарования.

За романсом "Не искушай меня без нужды" - первой яркой удачей Глинки в области вокальной лирики - последовали другие замечательные произведения, поставившие их автора в ряд самых значительных вокальных композиторов не только в России, но и во всем мире. Он в своих романсах создал русский классический вокальный стиль, впитавший и широкую распевность народных мелодий, и богатство интонаций русской стихотворной речи, вступившей тогда в пору своего первого пышного цветения.

Глинка чутко откликался на все яркие поэтические явления. Его привлекали и романтические баллады Жуковского, и стихи Дельвига в народнопесенном духе. Одним из первых отозвался он на творчество Лермонтова и русского поэта-самородка Кольцова.

Но всего ближе была Глинке муза Пушкина. Поэт и композитор были знакомы и встречались лично, но близость их творчества была рождена не биографическими моментами, а внутренним родством художественных натур. Дети сложного, насыщенного тревогами времени, они оба умели и в гуле исторических потрясений, и в шуме повседневной суеты расслышать гармонию и передать ее в своем творчестве. Передать в прекрасной художественной форме, суть которой лучше всего сформулировал сам Пушкин:

 Какая глубина, 
 Какая смелость и какая стройность!

Слова эти относятся к искусству Моцарта, который не случайно был так любим и Пушкиным, и Глинкой. Но моцартовские глубина, смелость и стройность в высокой мере присущи и их собственному творчеству.

Пушкин и Глинка родственны и по их миссии в русском искусстве, ответственность которой они оба очень ясно ощущали. В сущности именно они открыли миру все духовное богатство родного народа - в поэтическом слове и в мелосе.

Естественно поэтому, что произведения Глинки на стихи Пушкина относятся к лучшим творениям композитора. К Пушкину он обращался неоднократно, начиная от юношеской "Грузинской песни" и кончая шедевром зрелой камерной лирики - романсом "Я помню чудное мгновенье". Вершиной всего творчества Глинки стала вторая его - тоже "пушкинская" - опера "Руслан и Людмила". Эти высоты были достигнуты много позднее периода, о котором рассказывается в данной главе. Но уже в романсах 20-х годов чувствуется и масштаб таланта Глинки, и его крепнущее мастерство, и все более отчетливая связь с творчеством Пушкина в самих эстетических принципах.

В декабре 1825 года Глинка оказался непосредственным свидетелем событий, потрясших Россию, свидетелем восстания, в котором приняли участие лучшие представители русского дворянства, понимавшие жестокость и несправедливость крепостного общественного строя. Восстание, ограниченное действиями лишь нескольких полков русской армии, оказалось разгромленным. Но последующие поколения сохранили благодарную память о горсточке храбрецов, попытавшихся свергнуть мощный колосс самодержавия.

Кровавая развязка выступления декабристов не могла не потрясти каждого честного и мыслящего русского человека. А тот, кто видел, как вышли на Сенатскую площадь войска, отказавшиеся принести присягу Николаю I, кто слышал, как после напрасных увещаний двух митрополитов и графа Милорадовича с мятежными полками заговорили палаши кавалергардов и залпы картечи, решившие судьбу восстания, тот запомнил этот страшный день на всю жизнь.

14 декабря 1825 года положило начало глухому и мрачному времени, тянувшемуся до самой смерти царя Николая I, восшедшего на престол, обагренный кровью расстрелянных на Сенатской площади. Сами имена декабристов стали запретными, их произносили шепотом, озираясь и трепеща.

Вспоминая это время, А. И. Герцен писал: "Первые годы, следовавшие за 1825-м, были ужасающие. Потребовалось не менее десятка лет, чтобы в этой злосчастной атмосфере порабощения и преследований можно было прийти в себя. Людьми овладела глубокая безнадежность, общий упадок сил... Одна лишь звонкая и широкая песнь Пушкина звучала в долинах рабства и мучений; эта песнь продолжала эпоху прошлую, наполняла мужественными звуками настоящее и посылала свой голос в отдаленное будущее".

Замечательные слова Герцена о Пушкине можно отнести и к творчеству Глинки, создателя оперы "Иван Сусанин", которая, подобно пушкинским стихам, "посылала свой голос в отдаленное будущее" - в наши дни.

Но эту оперу Глинка создал через одиннадцать лет после событий 1825 года. А в страшные декабрьские дни он, как и большинство его современников, испытывал чувство смятения и тревоги.

14 декабря Глинка был на Сенатской площади. Он стал свидетелем расправы с самыми честными, самоотверженными и смелыми людьми России. Глинка слышал первые залпы картечи - начало разгрома восстания. А в это время на Сенатской площади с оружием в руках находился его пансионский учитель Кюхельбекер. В рядах восставших были и пансионские товарищи Глинки - Глебов и Палицын.

Кюхельбекера привело к восставшим его пылкое, благородное сердце, ненависть к угнетателям, патриотизм. Куда ни бросала молодого поэта судьба после увольнения из Благородного пансиона, он везде искал единомышленников, взволнованных, как и он сам, судьбой России и русского народа. Везде он стремился будить живую мысль, что было нелегко и небезопасно. Когда Кюхельбекер читал в Париже лекции о русской литературе, направление их было признано столь вольнодумным, что русский посол выслал его обратно на родину. Не ужился он и на Кавказе, где служил при знаменитом генерале Ермолове, не ладилась и его литературная карьера. Многие его стихи и драматические произведения оставались в рукописях. Карандаш цензора жестоко вымарывал как раз те стихи, которые поэт считал лучшими.

Но Кюхельбекер не сдавался. Его убеждения становились все более твердыми, и наконец он - поэт, мечтатель, романтик - стал одним из самых деятельных членов тайного Северного общества.

Через несколько дней после восстания, в полночь, послышался шум, открылась дверь, и появившийся перед Глинкой офицер потребовал его на допрос. Глинку допрашивали о местопребывании Кюхельбекера, которому удалось на некоторое время скрыться. После этого допроса нельзя было не тревожиться и за судьбу своего наставника, и за собственную судьбу.

Петербург опостылел Глинке. Он и вправду был страшен в эти зимние дни. Тюремным холодом веяло от неподвижных фигур часовых, стоящих у правительственных зданий, от войск, марширующих по улицам с механическим однообразием в движениях. Глинка уехал в Новоспасское, а затем в Смоленск.

В Смоленске, в доме одного из родственников, он надеялся избавиться от тяжелых воспоминаний и неотвязных мыслей. Здесь его отвлекали развлечения, вечера, танцы, составился веселый круг молодежи, в котором царила восемнадцатилетняя дочь хозяина - Лиза Ушакова. Глинка также не остался к ней равнодушным и даже посвятил ей одно из своих сочинений.

Но призраки самодержавного Петербурга преследовали его и здесь: он оказался в одном доме с гвардейским офицером Шервудом, награжденным "монаршими милостями" за деятельность провокатора, предателя и доносчика.

За то, что Шервуд, вкравшись в доверие к декабристам, выведал списки всех заговорщиков, а потом выдал их царю, он получил фамилию Шервуд-Верный. Его боялись, но презирали. Таков был человек, с которым Глинка оказался под одной кровлей.

Пережитое Глинкой в эту зиму наложило глубокий отпечаток на его творчество. Все чаще звучало в его музыке чувство тоски, одиночества, чувство человека, увидевшего воочию самые темные и страшные стороны бытия. В одну из таких минут Глинка прочитал стихотворение Жуковского "Бедный певец". Некоторые строки глубоко взволновали его; в них говорилось об утраченном очаровании жизни, о пропасти, которая отделяет человека от желанного счастья. Он написал на эти слова музыку- одно из самых трагических своих произведений.

Не скоро Глинке удалось прийти в себя, но понемногу жизнь и молодость брали свое, и он смог преодолеть ощущение одиночества, вернуться к общению с людьми.

Молодой композитор по-прежнему был центром вечеров, устраивавшихся петербургскими любителями музыки. Здесь он подчас выступал и как пианист-импровизатор, и как певец, талантливо исполнявший романсы и оперные арии.

Круг его знакомых все расширялся. Глинка сблизился с литературным миром: он часто встречался с Пушкиным, Жуковским, Грибоедовым, который не только любил музыку, но и сам был отличным музыкантом. Памятью об одной из их встреч осталась "Грузинская песня" Глинки на слова Пушкина.

Случайно услышав задумчивую, чуть-чуть печальную мелодию грузинской песни, Пушкин написал одно из самых прекрасных своих стихотворений, говорящее о том, как музыка оживляет в душе человека уже стирающуюся память о былых днях:

 Не пой, красавица, при мне
 Ты песен Грузии печальной: 
 Напоминают мне оне 
 Другую жизнь и берег дальний...

Поэтический ритм этих стихов навеян мягким, едва колышущимся ритмом грузинской песни. Вот почему слова так хорошо "легли" на ее мелодию.

Грузинская песня привлекла и Глинку, когда он услышал ее в исполнении Грибоедова. Глинка почти ничего не изменил в этой простой и пленительной мелодии, он лишь написал к ней фортепианное сопровождение, тоже очень простое, легкое и прозрачное - скромный музыкальный "фон", на котором так хорошо выделяются и мелодия, и слова песни. Это была первая "встреча" Глинки с поэзией Пушкина, с этого момента ставшей для композитора неиссякаемым источником вдохновения.

Знакомства Глинки не ограничивались русскими писателями и музыкантами. Он нередко бывал у известной польской пианистки Марии Шимановской, жившей тогда в Петербурге. В ее доме Глинка встречался с Адамом Мицкевичем, на слова которого он впоследствии написал несколько романсов.

Везде, где только можно, Глинка впитывал музыкальные впечатления, и нередко в них таились зерна будущих гениальных произведений. Однажды Глинка с компанией знакомых, среди которых были поэт Антон Дельвиг, литератор Орест Сомов, Анна Петровна Керн, красота и обаяние которой были воспеты Пушкиным, отправился к прославленному водопаду Иматре.

Живой рассказ об этом путешествии сохранился в "Записках" Анны Петровны Керн: "Перед нами открылся вид ни с чем не сравненный - описать этого поэтически, как бы должно, я не смогу; но попробую рассказать просто, как он мне тогда представлялся, без украшений, тем более что этого вида ни украсить, ни улучшить невозможно.

Представьте себе широкую, очень широкую реку, то быстро, то тихо текущую, и вдруг эта река суживается на третью часть своей ширины серыми седыми утесами, торчащими с боков ее и дна, и, стесненная ими, низвергается по скалистому склону на пространстве семидесяти сажен в длину. Тут она, встречая препятствия от различной формы камней, бьется об них, бешено клубится, рвется в стороны, пенится и, дробясь о боковые утесы, обдает брызгами мельчайшей водяной пыли подходящих к берегам ее. Но с окончанием склона оканчивается ее неистовство: она вдруг, расширяясь на огромное круглое озеро, окаймленное живописным лесом, течет тихо, лениво, как бы усталая: на ней не остается ни волнения, ни малейшей зыби, как будто и не она рвалась и бушевала и в клочки разрывала все бросаемое в ее волны".

Здесь, среди дикой, величественной природы, Глинка услышал странную, унылую, но необыкновенно притягательную для слуха песню. Ее напевал про себя финский извозчик, везший Глинку и его спутников от Иматры к Выборгу. Никто из всей дружной и веселой компании не обратил внимания на это маловнятное "мурлыканье", а Глинка на первой же остановке заставил финна еще раз повторить напев и тут же его записал. Вскоре он обработал "Финскую песню" для фортепиано, а много лет спустя она стала мелодией "Баллады Финна" в опере "Руслан и Людмила".

Когда Глинка приезжал в Новоспасское, родители, зная его давнюю страстную любовь к русским народным песням, приглашали в Новоспасский дом крестьян, устраивали для них угощение, и долго не умолкали в доме песни - то грустные, то веселые. Эти новоспасские музыкальные вечера были для Глинки едва ли не радостнее петербургских.

Любовь Глинки к русским песням сказалась и в его собственных произведениях. Он написал в эти годы несколько песен, таких же простых и задушевных, как народные напевы. Глинка не подражал им, не копировал их. Просто он в музыке думал и говорил по-русски, на своем родном языке.

Ожила в душе Глинки его давняя ребяческая страсть к путешествиям, которую он когда-то удовлетворял чтением книги "О странствиях вообще..." Возник план поездки в Италию, воспетую и прославленную поэтами и художниками всего мира. Эта страна привлекала к себе многих людей искусства из самых различных стран. Красота ее природы, величественные памятники архитектуры, скульптуры, живописи, созданные мастерами древности и эпохи Возрождения, мелодичная, сладкозвучная итальянская музыка - все это заставляло многих мечтать о поездке в Италию.

По традиции туда ездили молодые художники для того, чтобы познакомиться с творениями великих мастеров и усовершенствоваться в своем искусстве. Французская академия посылала в Рим особо одаренных художников и музыкантов, получивших так называемую Римскую премию. Ездили туда и наиболее отличившиеся воспитанники петербургской Академии художеств.

Не удивительно, что план задуманного путешествия с каждым днем все более и более привлекал Глинку. Однако осуществить его было нелегко. Надо было убедить отца, поначалу решительно воспротивившегося путешествию. "Я был огорчен до слез, - вспоминал потом Глинка, - но не смел и помыслить прекословить отцу..." Помогло делу вмешательство авторитетного врача, который нашел у молодого композитора целую "кадриль болезней" и убедил Ивана Николаевича Глинку в том, что его сыну может помочь только пребывание в теплом климате. Этот аргумент подействовал. И вот, наконец, "дело о снабжении титулярного советника Михаила Глинки на проезд в чужие края паспортом" было закончено, паспорт получен, и в апреле 1830 года Глинка отправился в Италию.