Детские годы

 В младенчестве моем она меня любила
 И семистволъную цевницу мне вручила.

Пушкин. "Муза".

Ранним утром 20 мая (1 июня н. ст.) 1804 года в селе Новоспасском Смоленской губернии у помещика Ивана Николаевича Глинки родился сын Михаил - будущий великий русский композитор. Рождение мальчика было событием, горячо обсуждавшимся в семье. Старший брат новорожденного умер в младенчестве, и потому родители и бабушка с особой тревогой и волнением смотрели на крохотное существо. Мальчик родился слабым. Выживет ли?

Бабушка Фекла Александровна, мать Ивана Николаевича, была склонна обвинять в смерти старшего своего внука, родившегося за год до появления на свет Миши Глинки, молодых и неопытных родителей: не уберегли, недосмотрели. Поэтому вскоре после рождения Миши она потребовала, чтобы его отдали в полное ее распоряжение: она-то уж сумеет выходить внука - наследника старинного имени и родового поместья.

Бабушка сама выбрала ему кормилицу и нянек и следила за воспитанием ребенка не спуская глаз. Фекла Александровна была полновластной хозяйкой в доме и при жизни своего тихого и доброго мужа, и после его смерти. Она требовала беспрекословного подчинения от сына и невестки, которые и помыслить не могли о том, чтобы изменить что-нибудь в заведенных ею порядках. Дворовые слуги боялись старой хозяйки как огня и трепетали, едва заслышав ее голос.

Маленький Миша был последней и единственной привязанностью строгой бабушки. Она нежно любила его, дрожала от страха за его здоровье и потому почти не выпускала внука из своей всегда жарко натопленной комнаты. Она кутала мальчика в теплую шубку независимо от времени года, отчего он становился все более изнеженным и слабым.

Последствия тепличного воспитания сказывались в течение всей жизни Глинки. Нервный, впечатлительный, подчас просто мнительный, он выходил из равновесия по любому поводу - из-за небольшой простуды, из-за малейшей житейской неприятности. Став взрослым человеком, он в шутку прозвал себя "мимозой" - растением, складывающим листики от неосторожного прикосновения к нему. Но преодолеть эту "мимозность" так и не смог.

Бабушке и Мише прислуживали старая бабушкина горничная и Мишины нянька с "поднянькой". Нянька Татьяна Карповна была пожилая и солидная, поднянька Авдотья Ивановна - молодая и веселая. Она знала великое множество сказок и песен, которые мальчик мог слушать часами.

Все, что делала Авдотья, получалось у нее быстро, легко и как-то весело. Эта крепостная женщина была одним из тех народных талантов, которые наперекор тяжелым условиям подневольной жизни находили радость в искусстве и несли эту радость другим. Многим русским художникам выпало истинное счастье провести детские годы, когда сознание особенно жадно впитывает все новые впечатления, не с гувернерами-иностранцами, а с простыми, душевными русскими няньками - сказочницами и песенницами. Так прошло детство Пушкина, сохранившего глубокую привязанность к няне Арине Родионовне до конца ее жизни, так прошло и детство Глинки.

Его семье, в особенности бабушке, песни няни Авдотьи казались только средством успокоить и развеселить мальчика. А для самого будущего композитора они стали теми первыми музыкальными впечатлениями, на которых воспитался его слух и укрепилась еще безотчетная, но глубокая любовь к родной русской песне.

Слова няниных песен были доступны и маленькому мальчику: они говорили о простых, знакомых, каждому понятных вещах - о чистом поле, о быстрой речке, о дорожке, заросшей травой, ельничком да березничком. А напевы наполняли эти простые слова несказанной печалью. Но пела Авдотья и другие песни, веселые и озорные. Каждое слово в них было с выдумкой да "зазубринкой", а напев как будто звал к движению и пляске. Для слуха будущего композитора звуки этих песен казались такими же близкими и понятными, как звуки родного языка.

За пределы бабушкиных комнат Миша выходил редко. Летом, в праздничные дни, его брали в церковь. Мише нравилось бывать там: он любил слушать пение хора, громкое и торжественное. Но всего больше нравился ему колокольный звон! Им восторгался не только маленький Миша Глинка; слушать Новоспасские колокола приходили крестьяне из далеких деревень, приезжали и соседние помещики.

Старинное русское национальное искусство колокольного звона недаром пользовалось мировой славой. Нигде в других странах не применялся такой обширный набор колоколов в каждой звоннице - от огромного, чьи низкие, "бархатные" звуки медленно плыли в воздухе, до совсем маленьких, весело перебивавших друг друга во время праздничного трезвона. Это искусство имело своих виртуозов- звонарей, соперничавших друг с другом в мастерстве обращения с трудным и громоздким "инструментом". И не случайно колокольный звон так широко отражен в образах русского искусства - поэзии, литературы, даже живописи, не говоря уже о музыке.

Не удивительно, что маленький мальчик, вернувшись из церкви, еще очень долго жил впечатлениями от поездки. Ему хотелось как можно лучше, крепче запомнить то, что он видел и слышал. Вооружившись куском мела, он пытался нарисовать на полу бабушкиной комнаты белую Новоспасскую церковь, окруженную густыми деревьями. Мальчик довольно ловко изображал колокольный звон, ударяя в два медных таза - большой и поменьше. И много лет спустя, когда в шуме столичной жизни или в далеких странствованиях он вспоминал родное Новоспасское, ему слышался колокольный звон - тихий и задумчивый в вечерние закатные часы, веселый и ликующий летним праздничным утром.

Так прошли первые годы жизни.

По-новому пошла Мишина жизнь после смерти бабушки. В ее комнате все переставили, двери, которые раньше так тщательно затворялись, раскрылись настежь. Теперь он жил в детской комнате, среди сверстников. Он наконец познакомился со своей младшей сестрой Полинькой, которую раньше видел очень редко, так как бабушка ее недолюбливала, а его самого в комнаты родителей не пускали. Кроме Полиньки в детской жила еще девочка Катя, дочь новой няни Ирины Федоровны, взятой в помощь няне Авдотье. Мать Миши, Евгения Андреевна, в течение стольких лет оторванная от сына деспотичной любовью бабушки, теперь старалась возместить утраченные годы и обратила на сына все свое внимание. Ей хотелось, чтобы Миша шалил и проказничал, как другие ребята его возраста, она все время пыталась вывести его из недетской задумчивости. Но Миша, побегав и посмеявшись, снова начинал думать о чем-то своем и рос удивительно тихим, непохожим на своих сверстников мальчиком.

После лет затворничества в бабушкиной комнате большой Новоспасский дом и красивый, тенистый парк, спускавшийся к реке Десне (по которому теперь можно было беспрепятственно бегать), показались мальчику новым, огромным миром.

Летом 1812 года, когда Мише было восемь лет, неожиданные события нарушили мирную жизнь Новоспасского дома. 12 июня войска Наполеона I перешли русскую границу без предварительного объявления войны. Численность армии противника, усиленной иностранными войсками вассалов Наполеона, почти втрое превосходила численность русской армии. Русские войска отступали, и казалось, никто не сможет преградить путь завоевателю, еще не знавшему поражений.

В сознании восьмилетнего мальчика исторические события отражались, вероятно, лишь как нарушение устоявшегося домашнего уклада: все вещи в комнате сдвинули с их привычных мест, стали укладывать сундуки, громко спорили о том, что нужно брать, а что можно оставить. Все чаще слышались в разговоре взрослых слова "война" и "Бонапарт". Он и раньше слышал эти слова, но тогда разговоры о войне не касались жизни их семьи. Теперь нужно уезжать куда-то в Орел, и как ни уверяли детей, что едут они ненадолго, Мише было ясно, что и отец и маменька встревожены и прощаются с родными местами так, как будто покидают их надолго, если не навсегда. Тревога взрослых передавалась и детям.

Зима, проведенная в Орле, вспоминалась потом как бесконечное, томительное и тревожное ожидание. Все окружающие жадно ловили новости - порой горькие, порой радостные. Разноречивы были рассказы о пожаре столицы, в котором то обвиняли неприятельских солдат, то видели проявление героизма оставшихся жителей, уничтожавших все запасы, чтобы они не достались врагу. Вскоре до Орла начали доходить вести об отступлении неприятельской армии по разоренной и пустынной Смоленской дороге. Рассказывали о подвигах лихих партизанских отрядов, о крестьянской, народной войне против захватчиков, разгоравшейся все шире и шире.

Разговоры взрослых касались и того, что происходило дома, в родном Новоспасском.

А Новоспасское, и весь Ельнинский уезд, и вся Смоленщина лежали на пути вражеской армии как во время ее наступления, так и во время бесславного бегства из непокоренной земли. Именно здесь развернулись первые жестокие бои с наступающими "двунадесятью языками": разноплеменными, разноязычными наполеоновскими войсками. Августовские сражения под Смоленском и под Бородином предрешили судьбу "завоевателя".

 Недаром помнит вся Россия 
 Про день Бородина, -

писал много лет спустя Лермонтов в стихотворении, ставшем любимой народной песней. Исторический "день Бородина" был прославлен и Львом Толстым в его романе "Война и мир". Толстому принадлежит и крылатое выражение "дубина народной войны", как нельзя лучше определяющее сущность той силы, которая сломала хребет наполеоновскому нашествию.

В Ельнинском уезде, как и везде, крестьяне - партизаны окружали небольшие отряды противника и уничтожали их, а там, где справиться не могли, - уходили в леса, сжигая запасы хлеба и сена. Это-то и было самым страшным для наполеоновской армии, оторванной от своего тыла.

Вернувшись домой, Миша услышал не одну историю о героических поступках его земляков, защищавших Родину. Нередко люди вовсе не военные проявляли необыкновенную храбрость и находчивость. Так, например, священник новоспасской церкви, когда-то обучавший грамоте Мишу Глинку, во время набега неприятельского отряда заперся в белокаменной церкви вместе с жителями села и выдержал осаду неприятеля.

Один из дальних родственников семьи Глинок - поэт Федор Николаевич Глинка - описал события 1812 года, участником которых был он сам, в "Письмах русского офицера", получивших широкую известность.

Все уроженцы Смоленской губернии особенно гордились воззванием Кутузова к "достойным смоленским жителям, любезным соотечественникам". "Враг мог разрушить стены ваши, - обращался к ним Кутузов, - обратить в развалины и пепел имущество, но не мог и не возможет победить и покорить сердец ваших. Таковы Россияне".

Так прошла зима 1812/13 года, отмеченная в истории Родины великими победами русского народа. Миша в то время был слишком мал, чтобы понять до конца значение этого-всего лишь девятого- года своей жизни, но он не мог не запомниться ему как год, совсем не похожий ни на прошлые, ни на последующие. Таким этот год вошел в сознание всего юного поколения, слишком юного, чтобы сражаться, но уже достаточно взрослого, чтобы завидовать старшим братьям и отцам, защищавшим Родину. Еще через год, в 1814 году пятнадцатилетний подросток, будущий великий русский поэт Александр Пушкин написал в своих "Воспоминаниях в Царском Селе":

 Края Москвы, края родные, 
 Где на заре цветущих лет 
 Часы беспечности я тратил золотые, 
 Не зная горестей и бед, 
 И вы их видели, врагов моей отчизны! 
 И вас багрила кровь и пламень пожирал! 
 И в жертву не принес я мщенья вам и жизни; 
 Вотще лишь гневом дух пылал!..

Гнев, пылавший в сердцах русских людей всех сословий и всех возрастов, чувство национальной гордости, наполнившее их, когда наполеоновская армия была изгнана из России, нашли живое отражение в самых различных произведениях отечественного искусства: от исторических драм, опер и ораторий до народных песен и лубочных картинок. Подвиг народа оставался для художников источником вдохновения в течение многих лет. Он нашел отражение и в музыке. Немало песен, хоровых и оперных произведений посвятили русские композиторы героическим делам своих соотечественников - иногда в форме непосредственного отражения событий 1812 года, иногда в форме повествования о давно минувших славных битвах, оживляя прошлое горячим дыханием современности.

Но никто тогда не знал, что мальчик, музыкальный гений которого был еще скрыт от окружающих и проявлялся только в страстной любви к песням и колокольному звону, в будущем создаст величественный, бессмертный памятник героизму родного народа - оперу "Иван Сусанин".

Три года, прошедшие по возвращении семьи Глинок из Орла, не были особенно богаты событиями. Новоспасское стало более людным, жизнь в нем - более шумной. В имении появились новые люди: архитектор, приехавший перестраивать пострадавший от войны дом, учителя для Миши и его сестры Полиньки (младшие сестры и брат были еще малы). Детей учили французскому языку, рисованию, а молодая гувернантка Варвара Федоровна Кламмер обучила будущего композитора и его сестру бойко читать ноты и разыгрывать в четыре руки модные увертюры к французским операм.

Уже в эти детские годы Глинка жадно тянулся к музыкальным впечатлениям, они-то в первую очередь и стали для него школой музыки, более полезной, чем заучивание "вдолбяшку" заданных гувернанткой упражнений.

В Новоспасском доме музыка звучала постоянно: в эти годы семья Глинок жила открыто, часто приезжали гости. Устраивались вечера с танцами, с пением модных французских романсов, с исполнением пьес для фортепиано и различных ансамблей.

В концертах участвовали крепостные музыканты из Шмакова - имения родственников Глинки. Дядюшка Афанасий Андреевич, старший брат Евгении Андреевны Глинки, очень любил музыку. Склонность к искусствам была исстари свойственна "шмаковским Глинкам", как называли их соседи. Дом в Шмакове, построенный еще в екатерининские времена, очень отличался от других помещичьих домов Ельнинского уезда. Большая портретная галерея, огромный зал, в котором давались театральные представления и играл оркестр крепостных музыкантов, были самой большой достопримечательностью шмаковского дома.

Шмаковский оркестр весьма отличался от обычных помещичьих оркестров, игравших лишь на балах и во время парадных обедов. Оркестр, насчитывавший немало способных музыкантов, мог исполнять не только танцевальную музыку, но и различные концертные произведения. У одного из скрипачей этого оркестра Глинка брал первые уроки игры на скрипке, а другой музыкант, Яков Ульянович Нетоев, игравший на виолончели и контрабасе, стал впоследствии преданным слугой Глинки, искренне разделявшим все его радости и огорчения.

В дни семейных праздников шмаковские музыканты приезжали в Новоспасское и часто оставались там по нескольку дней. Для юного Глинки, слышавшего еще мало музыкальных произведений, каждый из таких домашних концертов был большим событием. Особенно запомнился ему один вечер, когда музыканты играли квартет известного в то время композитора Бернгарда Крузеля. Мягкие, ласковые звуки музыкальных инструментов, то сливающиеся, то как будто спорящие друг с другом, произвели на мальчика огромное впечатление. Музыка продолжала звучать в его сознании весь вечер, всю ночь, рядом со знакомыми мелодиями теснились новые, никогда не слышанные, которые хотелось запомнить, спеть, сыграть, записать. Миша слышал музыку, которая звучала в нем самом, и не мог понять, что с ним происходит. "Музыка - душа моя", - сказал на другой день мальчик учителю, упрекавшему его в рассеянности, пытаясь объяснить, что с ним случилось накануне.

Так сильно было это раннее музыкальное впечатление, что Глинка, вспоминая детские годы в своих "Записках" - почти полвека спустя! - не только описал этот случай, но и сделал его вехой, отмечающей грань между двумя периодами жизни. "Период второй" его автобиографии имеет подзаголовок: "От кончины бабки до первого проявления музыкального чувства".

Потом музыка уже не вызывала такого смятения чувств, осталось лишь непреодолимое желание слушать ее и участвовать в ней.

Лучше всей слышанной музыки казались ему русские песни, исполнявшиеся крепостными музыкантами в переложении для небольшой группы инструментов - флейт, кларнетов, фаготов и валторн. Родители Глинки и приезжавшие гости не считали эти песни настоящей музыкой; их играли обычно во время ужина. А когда начинались танцы под оркестр, самым большим наслаждением для мальчика было потихоньку пробраться к музыкантам и стараться "подделаться" к их игре, подыгрывая им на скрипке или маленькой флейте.

И еще одним увлечением отмечены последние годы детства Глинки. Один из дальних его родственников, заметив в тихом и молчаливом мальчике необыкновенную любовь к рассказам о путешествиях, о дальних странах, принес ему книгу с длинным на старинный манер и поэтому особенно заманчивым заглавием: "История о странствиях вообще по всем краям земного круга, сочинения Господина Прево, сокращенная новейшим расположением через Господина Ла-Гарпа, члена Французской академии". Это была одна из частей многотомного описания путешествий знаменитых первооткрывателей новых земель: Васко да Гамы, Кука, Бугенвиля и других.

Миша с жадностью прочитал первую книгу, а за ней и другие. Чего только не было в них! Путешествия среди вечных льдов и по жарким странам, описания жизни, нравов и обычаев различных народов, оттиски с превосходных старинных гравюр, изображающих корабли, сражения, празднества. К книгам прилагались географические карты, испещренные незнакомыми, необыкновенными названиями городов, рек, озер.

С тех пор чтение книг о природе и жизни далеких стран сделалось его второй страстью. Самые же увлекательные путешествия, самые опасные приключения придумывал он сам, сидя в саду или в одном из тихих уголков дома с книгой в руках.

И когда осенью 1817 года Глинку повезли в Петербург учиться, он, сидя в дорожной карете, уверял младшую сестру, что они едут открывать новые страны и земли, что о нем будут тоже писать книги, а в новых землях он прежде всего соберет хороших музыкантов и устроит оркестр.