Там, на высокой башне истории чувств

 ... и цветет на том древе, что
 для всех пас есть Древо жизни.

Марис Лиепа

Сегодня.

Сегодня, когда в Арайшах медленно всплывает из глубин озера затонувший латышский замок и мы представим восстановленным это уникальное творение IX столетия всему человечеству, дабы изумилось оно одному из племен своих.

Сегодня, когда во всей своей вечной и юной красе возрождается дворец в Рундале и скоро возле него зазеленеют неповторимые растреллиевские парки, еще раз подтверждающие, что не так уж далеко те самые Италия и Франция. Рядышком Европа - за Земгале, за Литвой.

Сегодня, когда уже большинство людей понимают, что национальный парк "Гауя" - их достояние, а некоторые считают его святыней.

Сегодня, когда Латвия взяла на учет и под защиту государства всех обитающих на ее территории орлов. Сегодня.

Сегодня есть смысл напомнить. Напомнить, что все мы вкусили от цветов и плодов общественных страстей шестидесятых годов. И во всем, что имеем хорошего, есть также заслуга нашей литературы и искусства. Шестидесятые окрылили осознанием корней, дали новый мощный толчок, усилили ток соков в древе культуры.

Тогда у нас еще не было оперы Иманта Калниньша "Играл я, плясал" и пяти его симфоний, зато был он сам, уже замеченный и приглашенный в аспирантуру Дмитрием Шостаковичем. В то время мы еще не имели Ленинской премии за живопись, но имели Индулиса Зариныпа, который в поисках истоков наших, в поисках этнических, социальных и культурных параллелей пришел к суровой судьбе латышских стрелков. В то время нам еще не вручали цветущих лавровых ветвей в Италии, Венгрии, ГДР, ФРГ, Голландии, в Польше, на Филиппинах, в Греции, Испании, но деревья были уже посажены, и близнецы Кокарсы, Аусма^* и все остальные из их поколения бастардов готовы были привезти эти лавры в Латвию.

^* (Гидо и Имант Кокарсы, Аусма Деркевица - известные далеко за пределами страны хоровые дирижеры.)

Тогда еще не существовало ни латышского эстрадного искусства, ни золотых призов с международных фестивалей в Сопоте, но уже был Раймонд Паулс.

Тогда. Тогда уже Имантс Зиедонис написал "Курземите", и ярко, с блеском провозгласил этой книгой святое дело возрождения памяти о корнях своих. А Чингиз Айтматов в "Материнском поле" представил землю священной союзницей и сестрой Матери. Пожалуй, даже слил их в единый образ - Жизнь... Тогда в Америке, в Вудстоке, состоялся фестиваль рок-музыки. И доказал - тут не развлекательный жанр, тут - новое направление с серьезной заявкой на большое искусство. Ведь и оно, в конце концов, от корней проросло, от двух... Слились воедино народные мелодии белых и синкопированные блюзовые ритмы чернокожих американцев. Тогда.

Тогда, за год до Вудстокского фестиваля, то есть в 1968 году, хорошо известный в Риге виртуоз-пианист, выдающийся латышский джазист Раймонд Паулс, знакомый публике также как автор душевных, легких и лиричных радиопесенок и инструментальных пьесок, поразил общественность. Шокировал коллег. Смутил критиков. Случилось невероятное - концерты Рижского эстрадного оркестра, проходившие в полупустых залах, вдруг стали тысячами собирать людей в городах и селах. Круглый год - полностью распроданные места. Меломаны из ночных очередей, выстраивавшихся в Старой Риге, возле филармонии, разъясняли непосвященным: "Стоим за билетами на Раймонда Паулса". За год состоялось сто триумфальных авторских концертов. Тогда.

Тогда я был автором единственной книжки стихов, а искусствовед Арнольд Клотинын еще не стал кандидатом наук и не написал своей фундаментальной книги "Алфреде Калниньш". Й как раз в ту пору мне попалась под руку его статья, которая начиналась так: Сегодня в моде исторические параллели. Вот еще одна. В статье говорилось о Раймонде Паулсе. В то время на такое требовалось определенное мужество. Напишешь о молодом авторе эстрадных песенок положительно - упадут акции среди тонких ценителей музыки, а выскажешься отрицательно - запрезирает широкая публика. Большинство людей в Латвии уже тогда готовы были, если понадобится, грудью встать и умереть за Раймонда Паулса. Но в музыкальных кругах он пока выглядел как Мартин Иден, впервые ступивший на натертый до зеркального блеска паркет...

Так как именно тогда превозносимый и охаянный композитор пригласил меня в рискованный, но заманчивый эстрадный вояж, я распахнул окно, чтобы в комнату хлынул свежий воздух, и продолжил чтение:

История эстетики учит, что к началу нашей эры в культуре позднего эллинизма пышно расцвело музыковедение. Его переполняли иллюзии и воздыхания по поводу величия минувшей греческой классики.

1985 г. Раймонду Паулсу вручается Диплом о присвоении звания народного артиста СССР

Музыковеды дотошно анализировали вековые фолианты, восторгаясь серьезностью классической музыки и ее (когда-то) выдающимся воспитательным значением. А на живую музыку своего времени, которая деморализовалась и охватила всю Римскую империю, они не обращали никакого внимания, считая ее легкомысленной и распущенной (особо осуждающего молчания удостоился один из оргиастических музыкальных жанров - музыка корибантов^* - параллель сегодняшней эстраде).

^* (Корибанты - фригийские жрецы, сопровождавшие служение богам пением и танцами.)

Не приходится ли, сравнив, как много усилий и энергии затрачивают современные музыковеды на академические и как мало на легкие жанры, сделать вывод, что вклад критиков в понимание легкой музыки практически равняется молчанию?

Точные мысли. Окно все еще было распахнуто, в него вливались зеленое дыхание клейких ночек и темные токи рижских подвалов и подземелий. Мне, автору этой книги, пришло на ум, что жанр, который сегодня представляет мой главный герой, и в самом деле, совершенно не изучен, а о параллелях в истории латышской культуры норою умышленно забывают. Поэтому - не уместней ли начать книгу не с самого интересного места, а с витража из высказываний умных людей? С краткого напоминания, со схемы нашей музыкальной культуры, где свое место и у эстрадной песни, и у шлягеров, и у зингов^*, и у смешения и парафразов народных, чужеземных, религиозных и массовых песен, возникавших на селе, а в особенности - в городе? С истории нашей пестрой, как грудка дятла.

^* (Зинги - оригинальные и переводные песни, широко распространенные в латышском народе с эпохи позднего феодализма до начала нынешнего века. Основные источники мелодий - песни немецких композиторов.)

Сказано - сделано. И не затворив, а еще шире распахнув окно навстречу дыханию весны, я принялся раскапывать корни нашей музыки. Их точно характеризует раскрепощенная и элегантная в изложении мыслей Ингрида Земзаре^*, которую мне почему-то хочется впрячь в один музыковедческий тандем с Арнольдом Клотинынем. Она напоминает:

^* (Латышский музыковед, кандидат искуственных наук.)

Профессиональная музыкальная культура латышей складывалась довольно поздно - со второй половины XIX века, при капитализме. До этого вся история латышской музыки - это длительное развитие устного народного музыкально-поэтического творчества. Развиваясь как часть общей духовной культуры феодальной Латвии (XIII в. - первая треть XVII в.), она формировалась в сложных условиях сосуществования двух культур: одна из них - немецких феодалов, в распоряжении которых находились все каналы развития профессиональной музыки - церковь, город, салоны, театр; другая - латышская, в виде традиционного устного народного творчества. Однако между культурами этими существовало взаимодействие.

Да, действительно, существовало, хоть мы и не всегда признаем это. В связи с чем уместно процитировать профессора Стокгольмского университета Андрея Иохансона, его высказывания об истории развития культуры Латвии XVIII столетия: ... процесс, который в этнографии именуют окультуриванием, был обоюдным: в иноплеменную культуру вливалась определенная доля местных элементов, а латышская культура, в свою очередь частично вынужденно, частично добровольно - окультуривалась этнически чуждыми своим областям наслоениями. Это явление лежит в основе схемы сложной культуры всей современной Прибалтики (англ. culture pattern, немецк. Kulturstil). В рамках ее Видземе, Курземе и Эстония образуют единый ареал, по скольку балты (латыши) и угро-финны (эстонцы, ливы) подвергались здесь длительному окультуриванию со стороны немцев, и протекало оно в примерно одинаковых исторических условиях. Латгалия и Литва, исконные земли балтов, напротив, под таким углом зрения фигурируют как второй ареал, отмеченный окультуриванием со стороны славян, в первую Очередь - поляков и белорусов.

Тут ветер занес в окно латышскую народную песню, и я велел ей цвесть:

 Было несен складных вдосталь, 
 По весне все песни съел: 
 Пел тому и этому
 За краюшку хлебушка.

Вслед за этим слышу я доктора искусствоведческих наук, заслуженного деятеля культуры ЛCCP Екаба Витолинына:

С конца XVIII века в латышский народ хлынуло множество переведенных Старым Стендером^* и его последователями ... немецких сентиментально-любовных зингов, романсов, народных песен, которые наряду с псалмами популяризировались в школах, печатались в сборниках, исполнялись хорами и вносили большие изменения в традицию народной песни.

^* (Стендер Готхард Фридрих (1714-1796) - прибалтийский немец, языковед и писатель, профессор географии. Автор первых сборников зингов в Латвии.)

И Кришьянис Барон добавляет:

От поместных девок и барышень привилась у нас изрядная доля заимствованных, более длинных любовных песен.

А Старый Стендер, считая латышские дайны "чепуховыми песенками", предлагает свои сочинения - и вот уже, переиначив дайну, язвительно вопрошает:

 Где же эти девицы
 С волосом - золотцем, 
 Что в снопах шиеничных
 Кувыркались с молодцами?

А у него самого

 Бедный крестьянин-курляндец, 
 Во чести ли? Счастлив, братец.
 Ты сухарик погрызешь, 
 Да глоток воды хлебнешь, 
 За работой не уснешь, 
 Дым глаза кусает, 
 Кнут нещадно обжигает, 
 Розги по спине гуляют, 
 Все равно ты весел, братец,
 Бедный крестьянии-курляндец.

Профессор Екаб Граубинын, один из первых выпускников Латвийской консерватории, говорит так:

Новые зипги распространялись в народе довольно успешно и кое-где привносили в исконно народные мелодии чуждые элементы ...

Но и чужие песни народ "... уже сильно переиначил согласно традициям на свой вкус и ритмически, и мелодически, и по содержанию".

И, словно в подтверждение слов профессора, звучат вирши неизвестного поэта XVIII века. Ну разве плохо?

 Толоку отменно правят.
 Перед нами пиво ставят,
 Предлагают гостям долю -
 Хлеба, мяса, каши вволю.
 Маже, Мадже, Грина,
 Лаже Тоже водочку уважат, 
 Чтоб нам так пилось и елось,
 Как работушка кипела, 
 Чтобы гак же нам плясалось
 Да про годы забывалось ...
 Быть с богатым урожаем,
 Людям щедрым пожелаем.

Ингрида Земзаре продолжает:

Итак, придется признать историзм этой музыки и преодолеть желание улыбнуться. [...] И оказывается, что рассмотренная строго в рамках своего времени эта "модная вещь" выглядит вовсе не смешной, а необходимой и даже способствующей разви тию культуры! Способствующей? Не кощунствую ли? Взять, к примеру, латышскую музыкальную культуру. Как быть тут с тщательно проводимой борьбой с "зимами" и "зингизмом"? От полемики Цимзе и Баумана Карла до бесконечных эстетических стычек приверженцев и отрицателей Раймонда Паулса?.. И все же смею утверждать - зипги заняли свое место в латышской музыке не только как объект эстетической борьбы, но и как необходимый элемент развития культуры.

Доктор искусствоведческих наук Макс Гольдин, который между прочим, абитуриенту Раймонду Паулсу на вступительных экзаменах в консерваторию выставил за знание гармонии круглую пятерку, признает:

Долгое время, полностью отметая зинги как чужеродное тело в организме латышской народной песни, собиратели фольклора сознательно игнорировали этот слой. Последствиями такого подхода были безвестность, уход в небытие ранних зингов, что чрезвычайно затрудняет понимание эволюции этого жанра.

Вот что говорит о таком высокомерии народная песня:

 Ох, горазд на песню я. 
 Да громче аукаю, 
 Ободрал сосну я криком, 
 С дуба снес верхушку.

В третий раз Ингрида Земзаре:

... на заре нашего столетия, когда в музыкальном сознании Европы все еще властвовали эстетические преувеличения немецкого романтизма, этому насквозь спиритуализированному музыкальному восприятию противопоставила себя легкая музыка с примесью конкретно-чувственного джазового мироощущения ... Но шестидесятые годы, в свою очередь, противопоставили этому почти свободному от духовных абстракций музыкальному виденью поп- культуру с ее своеобразной и мощной тенденцией - претензией рок-музыки на реабилитацию духовных ценностей, иначе говоря, па известную серьезность содержания в легких жанрах (подчеркнуто мной - Я. П.).

Таким образом, на одних только этих примерах видим, что в мире ничто, если оно живо, не встречается в чистом виде, не бывает недвижным и неизменным. Культура формируется лишь во взаимосвязи с историей своего народа, проигнорировать эту истину невозможно. Проигнорировать ее, как верно указывает Макс Гольдин, означает утратить целый жанр или в лучшем случае чрезвычайно затруднить его понимание. И разве не рискуем мы при этом недопонять историю народную? Самих себя? Безусловные и сомнительные вкусы широкой публики? Рискуем. И можем просмотреть ту музыку, место которой - "в истории беспредельно высоких чувств человеческого общества". Сегодня ни один серьезный музыковед, поневоле являющийся и музыкальным хроникером, не пройдет мимо эстрадной музыки, ни один историк или фольклорист не исключит сознательно из круга своих исследований зингов. Оказывается, зинги - реальность, направлявшая сознание не только в сторону танцулек и балагана. Звучит патетично, но опять же - хоть плачь, хоть смейся, - пели зинги и в боях. Пели их и социальные бунтовщики, и латышские красные стрелки. Пели эти шлягеры - молодцеватые, норой слащавые, эту локализованную, диковинную мешанину с народными и чуть ли нецензурными вкраплениями.

Нетерпимые и недемократичные в оценке искусства люди обычно пытаются противопоставить жанры, забывая о самом главном - о таланте. Разве серьезная музыка автоматически гарантирует ценность бездарному опусу в сравнении с простенькой, но бесспорно талантливо сочиненной песенкой? Легкомысленным выглядит небрежное отношение к легкой музыке сегодня, когда композиторы-эстрадники все энергичней воплощают в творчестве свою цель - сделать эстрадную музыку полноценным искусством! На всем долгом пути своей эволюции - до сих пор топком, узком, труднопроходимом, приманчивом на обходы и тупики - латышская легкая музыка неотступно приближалась к великой цели - стать истинным искусством, не утрачивая основных примет жанра - мелодичности, ритма, доходчивого и добротного стиха в песне. И в самых ярких проявлениях достигла этого. А в литературном своем воплощении проделала путь от потешных, наивных и корявых локализаций в зингах до латышской классической и современной поэзии.

Пристрастие к зингам и тяга простого трудового человека к музыке на свадьбах, танцульках, плясках, гулянках и вечеринках - вот где, по-моему, истоки того жанра, который мы сегодня называем латышской эстрадой. Само собой, в Латвии при интернациональном составе поместий, городов, театров, площадей, базаров, балаганов росли и тяга эта, и возможности ее реализовать - из Европы завозили не только невиданные инструменты, но и новые слова и мелодии. Латышскому хутору с его народными инструментами, народными песнями и танцами была составлена конкуренция. Поехала-завертелась карусель культурного взаимопроникновения народов ... Но сливалось все латышское с новым, меняя его, наделяя своими чертами, а более всего - насыщая его жизнестойким своим язычеством.

Таковы, в общем, косвенные начала и параллели жанра, именуемого сегодня латышской советской эстрадой. Того самого, основоположником которого считается Раймонд Паулс. Считается не хронологически, не по продолжительности творчества, а по роли - ведущего. Ведущего к мировому признанию ... Уже тридцать лет артист последовательно превращает этот жанр из дилетантской стихии в полноценное искусство. Это удавалось не раз - и Раймонду Паулсу, и молодым музыкантам, не загубленным еще кабаками, бизнесом и вовремя поддержанным Паулсом. Он - один из самых блестящих создателей и пропагандистов многонациональной советской эстрадной музыки. Он через океаны и континенты рассказывает всему миру о крохотной Латвии - у нашего народа не слишком много таких людей. Звучат в эфире голоса латышских эстрадных певцов - Маргариты Вилцане и Ояра Гринберга, Норы Бумбиере и Виктора Лапченка, Мирдзы Зивере и Айи Кукуле. Звучат голоса русских эстрадных певцов - Аллы Пугачевой и Валерия Леонтьева. И вместе с мелодиями Раймонда Паулса уходят в мир музыкальные версии стихов Визмы Белшевиц, Иманта Зиедониса, Андрея Вознесенского. Сочиненная латышским композитором музыка в кинофильмах, театральных постановках, на миллионах грампластинок достигает других народов. Но я расскажу еще и о Раймонде Паулсе-пианисте, Раймонде Паулсе-джазисте, об авторе хоровой музыки, о смелом интерпретаторе латышских народных несен и самой Высокой Горе его и самом Светлом Замке его. О Празднике песни. О Замке Света. Замке на вершине Праздника песни, где народ венчает его венками из дубовых листьев и сияющих синевой васильков. За что? Пойдите и спросите. Но не маэстро Раймонда Паулса, а маэстро хориста из Видземе, Земгале и Латгале, маэстро хориста из пестрых латвийских городов с черепичными крышами и шпилями, увенчанными петухами, крестами и флюгерами. Спросите старого и молодого, доброго и дурного, спросите у детворы и даже у эстрадо-ненавистников - они ответят, откуда это ликование, за что эти венки и полевые цветы. Ему, Раймонду Паулсу ... За песню, которую мы только что спели. За ту, что еще не спели. И которую никогда не перестанем петь. Все - за песню. И о ней я тоже еще расскажу, как расскажу о Матери и Отце Раймонда. О его рождении и чуть ли не гибели. О непрестанном его труде. О муках и радостях. И о форельных реках, конечно. Это уж точно, потому что не может он без них.

... но вначале - гляну на Ригу, за Ригу и над Ригой. И вижу я: нет меня, и отец не родился, и деда моего еще нет на свете. И предков Раймонда - тоже. И твоих ... Ведь всего-навсего XVIII век ... Время, как считает доктор искусствоведческих наук Екаб Витолиньш, когда возникают "большие перемены в традиции народной песни". Хоть смейся, хоть плачь - а уже появились зинги и та музыка, которая "все-таки формирует эстетически-эмоциональный опыт широких слоев общества".

Вот причудливо смешиваются в городах Латвии напевы и слова латышские с русскими романсами, немецкими народными песнями, протестантскими и григорианскими хоралами. В Валмиере слащаво выводят "кровавые псалмы Христовы" гернгутеры^* из общины братьев Ерской горы, в Дагде с польским шармом величаво поют католики. По хуторам, по городкам и окрестностям Риги бродят с песнями и музыкой чешские эмигранты - так ведь это "нрагеры"! - пражцы. Прагеры - сегодня чисто латышское слово, и чаще всего звучит оно в городке нашем Пилтене ... А вот и цыгане - что за праздник без них! .. Уже известны европейские музыкальные инструменты. Прижилась в народе скрипка, а "истинный латыш" - Готлиб Фридрих Стендер, просвещая латышей, объясняет: "Рояль - это большие игровые струны", - из чего становится ясно, что по меньшей мере прислуга в поместьях знает эту самую "роялю". Более того, латышская челядь уже сама услаждает своих господ игрой на валторнах, виолончелях, флейтах, арфах и цитрах ... В Латвии живут такие знаменитые органные мастера, как Генрих А. Конциус и Готфрид Клоссен. Душа Латвии, ее чарующие рассветы и серебристые туманы, вытканные из сиротских слез и воплощенные в дайнах и древних напевах народных инструментов, уже закружилась в одной пестрой ярмарочной карусели Востока и Запада. В Риге латыши, вопреки запрету, уже сколачивают оркестры и играют в предместьях и в Задвинье на крестинах, свадьбах, толоках и даже похоронах своих сородичей ... "Чисто" латышские инструменты звучат теперь только на селе. Вот "елочка" - из срезанной верхушки ели с выпрямленными и закрепленными на ней ветками, на которых покачиваются перья, цветы и колокольчики. Звенят братья и сестры ее - кудель, пушкайтис^** и тридексние^***, гудят берестяная сопелка и козий рожок, отбивает ритм чаган - молоточек с кольцами ... Но, люди добрые, ноют-то латыши "чепуховые песни", вот Старый Стендер и "осчастливливает" их, только добра желая, веселыми зингами:

^* (Протестанты, входящие в особую секту. В Прибалтике движение гернгутеров представляло собой, форму протеп а крестьянства против немецких помещиков и пасторов.)

^** (Латышским национальный музыкальный инструмент в виде елочки с колокольчиками.)

^*** (Латышским национальный ударным музыкальный инструмент с колокольчиками.)

 Ныше ноги, хватит спать! 
 Дуй, свирельщик, в дудку! 
 Радость петь, скакать, плясать 
 Для простого люда.

И "простой люд" веселится, скачет и выскакивает из дайны несмотря на то, что Дым глаза кусает, / Кнут нещадно обжигает, / Розги по спине гуляют. Ну нет - это всего лишь часть истины Чудом, но в памяти народной сохраняются прежние песни и напевы

И приходит величайший латыш XIX века Кришьянис Барон собирает, записывает, классифицирует, издает отдельными томами латышские дайны. Архив духовной жизни народа - создан. Очередь за Андреем Юрьяном и Эмилем Мелнгайлисом, им собирать напевы народные ... А зинги не собирает никто, но они живучи и дарят своими генами потомков. В том числе - Раймонда Паулса, не раз использовавшего их музыкальные интонации и тексты. Иногда с насмешкой и мудрой улыбкой, иногда вполне сознательно придавая песне некоторую слащавость. И это понятно - прошлое, как зеркало, отражает и наш облик, и унаследованное в искусстве. Показывает, на каком тесте мы замешены, что отвергли и приняли, что к лицу нам и где обезьянничаем. Такое же зеркало, по-моему, творчество Раймонда Паулса, и оно заслуживает более глубокого анализа со стороны музыковедов, нежели до сих нор.

... а карусель мчит. Высвечиваются черты XVIII столетия, вырисовывается схема культуры. И снова - хочет того кто-то или не хочет - катят в одной карусели истории изысканные, с XVII века объединившиеся в официальные товарищества немецкие музыканты и рижские "фушиерисы" - как презрительно именовали музыкантов из народа - рыбаков, сапожников, лодочников, птицеловов. Они опасные конкуренты "тонким" музыкантам, за что им грозит арест, но они любят играть, умеют играть и играют. А еще кружат в той карусели рижские трубачи-сигнальщики, возвещающие с ратуши время, и - чу! - пиликают "прагеры", трубят черноголовые, рассыпают дробь верховые-барабанщики ...

Бьет фонтан в честь высочайшей гостьи Риги - императрицы Екатерины II. Трубачи и барабанщики уже попотчевали государыню "городской музыкой", сейчас ее в ратуше угощают яствами, и две рижские дамы поют ей "итальянский дуэт".

Время идет, и музыка - постоянная его спутница, свидетельница и союзница. Она развивается в разной среде, в разновкусице, в разных качествах и жанрах. Простые люди создают и исполняют одну музыку, совсем другая звучит для "рядовых" помещиков в их имениях и именьицах - здесь - то лучше, то хуже, но обычно "приятственно" и по-дилетантски играют специально обученные слуги. Музыка в моде и в таком значительном городе как Митава^* - он стоит на пути из Европы в Петербург и посещается самыми видными людьми эпохи, гостюющими у Петра Бирона. Интереса ради назовем хотя бы авантюристов Казанову и Калиостро. Бироновскими балами и музыкой утешался также правитель "Двора версальских теней" - ссыльный король Франции Людовик XVIII, брат предыдущего Людовика - пленника Национального Конвента. Он дважды приезжал в Митаву и прожил там в общей сложности около семи лет.

^* (Современная Елгава)

Пестрая общественная жизнь бурлила в ту эпоху, более чем за сто лет до становления латышской профессиональной музыки. Такие социально-культурные условия не могли не сказаться на духовной жизни, на музыкальных традициях пространства, именуемого Прибалтикой, и это ощущается по сей день ...

Однако картина получается неполной без упоминания о серьезном и решающем факте - Рига по тому времени являлась крупным музыкальным центром Европы, славящимся серьезной и насыщенной концертной жизнью. Зная, что в 1760 году здесь было основано Рижское Музыкальное общество, содействовавшее гастролям видных иноземных музыкантов, нетрудно представить, какая возникла плодородная почва не только для дилетантского музицирования и развития тривиальной музыки ... А в Доме Черноголовых в то время был замечательный концертный зал с редкой акустикой. И редким скрипачом был близкий друг Бетховена и гувернер детей Моцарта - курземский священник Аменде. И редким скрипачом и гитаристом был Готфрид Генрих Милих, сын священника из Нереты, который тоже был знаком с Бетховеном. Известно, что все они музицировали в Вене: два священника из Прибалтики, скрипачи Аменде и Милих, и Людвиг ван Бетховен. Картина возвышенная, впечатляющая и вдохновляющая нас, латышей ... Кружит карусель, уносит меня от главной темы - от Раймонда Паулса и сегодняшних дней, но я убежден - связуя нити истории, видишь, что времена совсем не так уж удалены друг от друга и начались мы раньше, чем это зарегистрировано в церковно-приходских книгах и загсовских скоросшивателях. И еще - истоки, этапы, предваряющие каждое физическое рождение, значат гораздо больше, чем мы думаем. От них в крови - песня, аромат, предчувствие и трудно объяснимое, внезапное озарение - однажды я уже жил вот тут и носил вот это кольцо, ожерелье, цени ... Что это? Врожденная, унаследованная историческая намять? .. И не от этой ли памяти в нас - стремление к незаурядному, высокому, к мечте, названной музыкой, поэзией, ваянием? .. А проще и конкретней - разве эта подпамять, генетический опыт и осознание истории не страхуют нас во времени и пространстве? Не избавляю! от комплекса неполноценности и мании величия, заставляя ощущать людей из давних столетий своими родственниками, а события их жизни - неиссякаемым источником сегодняшнего твоего благополучия? .. Такое не может не влиять на человека. Не обойтись ему без этого в попытках прозреть будущее Вот мелкий, но работающий факт - здесь, в Латвии, жил Мюнхаузен. По его "делу" профессор Стокгольмского университета и исследователь многих приводимых здесь фактов - Андрей Иохансон свидетельствует: Тут следует добавить, что исторический всемирно прославленный "великий враль" Карл Ф. Х. Мюнхаузен с 1740 года служил офицером в Рижском кирасирском полку и был связан с Латвией в общей сложности около десяти лет. В начале 1744 года, когда в Риге впервые гостила будущая царица Екатерина II, Мюнхаузен был начальником караула, а вскоре после этого обвенчался в Лиепупе с Якобиной фон Дунте. В Латвии локализовались и некоторые из его удивительных похождений (например, случай, когда Мюнхаузен привязывает копя к колу, торчащему из сугроба, и засыпает, а на следующее утро видит, что снег стаял и конь повис на шпиле кирхи).

Лгун ли барон? Я думаю так: если и соврет, то лишь в знак протеста против серости, будничности, обыденности, к тому же без расчета, без выгоды для себя. Значит - бескорыстен. Чем не самобытное украшение богатейшей галереи литературных вралей? Правда, но логике экономистов, лгун такой - нерентабелен ... Зато как талантливо врет не то что остальным, самому интересно. И потом - у него нет настоящего, он рассказывает только о прошлом, о когда-то случившемся, и о будущем - о стране своей мечты Улубель. Именно потому, что у него нет настоящего, он не лгун, а фантазер. И потому, что он фантазер, а не лгун, скучают по нему люди, жаждут слушать его лихо закрученные небылицы, сказки о том, как однажды сбывается невозможное. Сбывается одновременно в прошлом и будущем. Было и будет - благодаря этому и жив Мюнхаузен. Вот его судьба и ... судьба широко известного, популярного, любимого артиста. Того, кто преподносит людям свои художественные видения в чрезвычайно доступной форме, близок широким слоям общества, и, таким образом, сам является причиной того, что в сознании народа обретает другую - неконтролируемую фантастическую жизнь. Становится Мюнхаузеном, и ему приписывают невероятные выходки, проделки, ситуации. В эмоциональной жизни общества он играет видную, если не главную роль, хоть некоторые его сочинения и живут не более одного купального сезона. Даны правы, верно догадываетесь, куда я клоню, - речь о Раймонде Паулсе, настолько фольклоризировавшемся и слившемся с сознанием и эмоциями слушателей, что ему прощается все и по некомпетентности приписывается авторство любой полюбившейся песни. Прощаются "текучка", сезонная музыка, неудачная шутка. Всеобщее осуждение, терновые венки завистников и недоброжелателей грозят музыковедам и "серьезным" композиторам за самую ничтожную критику в адрес маэстро. Да хоть стой он на одной ноге весь свой авторский концерт, и то зал был бы переполнен. Современные латышские писатели, упоминая в своих произведениях Раймонда Паулса, не скупятся на интонации - тут и уважение, удивление, ирония, недоумение, зависть, любовь, благожелательность, осторожность и ... бесстрастие. Сатирик и юморист Андрис Якубанс всего лишь в двух из семи своих повестей обходится без Раймонда Паулса. Обычно композитор появляется на страницах его книг в связи с характеристикой музыкальной стороны народных праздников или ... характеристикой хвастуна - мол, столкнулся вчера нос к носу с Паулсом, вот позвал бы его на Лиго - тогда бы вы меня зауважали ...

А мой брат, лиепайский рабочий, говорит: у нас все, чуть что, на Паулса ссылаются - у одного сын в консерватории учится, у другого дочка двадцать лет тому назад с маэстро танцевала, третий в той самой речке тонул, где Паулс рыбачил.

Любители черного юмора, заядлые "хохмачи", подначивают: "Трое их у нас - Балдерис, Паулс и Тайзелс", - на третье место ставят хорошо известную в Латвии "бормотуху".

Но смейся, не смейся - пока рождаются шаржи и пародии, на кладбище кого-то хоронят, и орган рыдает "Пой же, ной колыбельную, мама" Паулса, и труба прощально выводит "Балтийское море", потому что "тем, кто у моря родился, остаться при нем суждено". Происходит нечто серьезное, трогательное, передающееся от сердца к сердцу.

В то же время с Раймондом Паулсом и его жизнью самовольно и недостойным образом обращается весьма активный, к сожалению, и в нашем обществе обыватель. И сколь различны его обличья!

Да, уже сегодня можно говорить о феномене Раймонда Паулса как одной из популярнейших личностей. По крайней мере, этого аспекта, похоже, не станет отрицать никто. Тут хочется только добавить - игнорирование и пристрастное отношение к творчеству Раймонда Паулса "чрезвычайно затруднит понимание" (М. Гольдин) не только "целого жанра", но и всего необыкновенно интересного, наиболее значительного в социальных процессах, в том числе и в развитии культуры.

Мюнхаузен - с одной стороны легенда, сказка, небылица, литературная выдумка, образ, а с другой - реальный, исторически существовавший человек, который жил в Латвии и обвенчался в Лиепупе с Якобиной фон Дунте почти в то же самое время, что и Петр Бирон с курляндской герцогиней Доротеей. Раймонд Паулс, обвешанный сюжетами, былями и анекдотами, тоже существует одновременно как сказочный образ и реальный гражданин, которому можно послать письмо: Рига, такой-то и такой-то почтовый индекс, такая-то улица и такой-то дом, Раймонду Паулсу. Так и живет он в народе в обеих версиях - реальной и вымышленной, порой трудно отличимых друг от друга. Разве это не великолепно?!

Большинство людей верят - конь Раймонда Паулса висит на шпиле самой высокой кирхи, и еще они видят - горделиво ступает олень. Ну а между рогами у него цветущая вишня, раз уж вишневыми косточками стрелял сам ... маэстро. Маэстро - так зовут его все, даже те, кто толком не знает значения этого слова ...

"Я уже стара, седина посеребрила мои волосы. Думаю, поймете, что у меня нет никаких корыстных целей. Хотелось бы очень, чтобы Вы вдохнули жизнь в мои стихи[...] Если у Вас возникнет желание отдохнуть на лоне природы, в Вашем распоряжении всегда база отдыха на Венте. [...] Лодок хватит на всех, жаль только, что нет рояля. [...]"

"Мы организовали ансамбль и жаждем, чтобы Вы приехали на наш первый концерт, который состоится в городе (N), на улице (N) за домом 14-а, в саду. В ансамбле участвуют Инта, Гунта, Инна и Анита".

"Я не собираюсь заливать Вам. Цену себе Вы знаете лучше всех. Латвия будет вечно благодарна Вам за все то, что Вы сделали для развития ее песни, замершей на "платочках синеньких". [...] Если это вдруг действительно Вас заинтересует, готов отослать стихи, которые Вы могли бы объединить своей музыкой и моей мыслью".

"Ты, Великий Человек! Ты, мой Эмиль Дарзинь! Спасибо, спасибо, спасибо за слова, которые Вы посвятили нам, женщинам-матерям. Такие замечательные слова о матери может сказать только человек с настоящей, искренней, прекрасной душой. И последние слова в той же самой "Литература ун Максла"^* - это правда, и они верный, ценный наказ женщинам- "независимо от того, двадцать или восемьдесят им лет". Не опускаться никогда! Но прочтут ли это наши молодые женщины? И согласятся ли? Скажи я им что-нибудь, в ответ - одно: "ты старомодная, у тебя старозаветные взгляды". Но, если уж об этом говорите Вы, может, "дамы" наши задумаются? Только Ваше слово озарит и осенит современных наших женщин, не задумывающихся о себе всерьез. Люблю Вашу музыку, люблю моего Дарзиня!"

^* ("Литература и искусство" - еженедельная республиканская газета.)

"Сегодня я собирался покончить с собой, но случайно прослушав Ваши песни, решил жить и слушать их. 18 апреля".

"В новом году возлагаю на Вас обязанность заботиться о том. чтобы хватало билетов па Ваши авторские концерты. Дабы опять не пришлось нам, как в прошлый раз, дежурить ночью на углах

Старой Риги, прятаться от милицейских прожекторов. [...] Я, если не достану трех билетов на авторский концерт, - застрелюсь, и это будет на Вашей совести. Дайте разрешение брать билеты коллективам. Скажем - не всем учреждениям, а представителю Рижской городской стоматологической полки, который подойдет к кассе. Ну, пожалуйста, пожалуйста! Прошу! Прошу, очень прошу!"

"Ждем новых, еще более прекрасных и дорогих всем нам песен. Хотелось бы порадовать Вас подарком - большим, старинным концертным роялем. На нем когда-то замечательно играли бабушка, отец ... Теперь не играет и не ценит никто. Знаю, Вы не огорчите меня и примете под свою опеку семейное наше наследство - старый рояль ... Жду Вас, потому что не знаю, куда лучше посылать ..."

"В телевизионной передаче всеми нами уважаемый композитор сказал, что ищет такое озеро, где никто не рыбачил. В латвийских лесах есть такое и не одно. У колхозников ходить туда времени нет, а рыба там водится. Есть такие, а вот не знаю их как следует, ведь лет тридцать назад по Латвии ездила. Думаю, в Зилупском, что ли, районе. Красивые озерца были в Шкяунской волости. Потом еще в деревне Мейкшаны. Всякие легенды и сказы ходят об озерах. Стоит на них писателю какому-нибудь съездить. Потолковать со стариками об их деревенских чудесах, их там много. Родники и озера у нас примечательные. Уж лесничий-то сможет показать. И мне их лесничий показывал. Еще есть в Екабпилсском районе села Биржу и Силакришти. Много ль там осталось тех, что покажут? В лесу есть озерцо Аклитис. В него впадает и вытекает речушка. Крупная в нем рыба, щука. И никто не рыбачит. Зимой гранату бросят, щук собирают. [...] В детстве я там коров пасла. А теперь мне дороги не сыскать. Озеро это посреди большого болота, и никто на него не ходит, потому что добраться до него трудно, но оно есть. [...] Красивое озеро Аклитис - дна не видно. Глубокое. Простите за беспокойство".

"Я подозреваю, почти уверена - Вы тонете в потоке обожания. Вы в "Падомью Яунатне"^* осмелились сказать вслух все то, что нам чутье подсказывало в связи с нашей эстрадой и ее исполнителями. Кто-то должен был прорубить дорогу, и лучше всего это сделать смогли Вы. Спасибо за смелость! Лучшая часть народа с Вами, и пусть эта мысль укрепит Ваши силы. Латышскую эстраду - без лузги. Легкую музыку - без "легкости"! А еще не хотелось бы мне этих шуточных песен. Я считаю, не стоит Вам больше, маэстро, угождать слушателю низкого ношиба. С искренним уважением маэстро!"

^* (Орган печати ЦК ЛКСМ Латвии на латыш, языке.)

"P. S. Шлет привет Вам и вся моя семья - муж Эдуард, сыновья Гунтарс, Янис, Оскарс, Каспарс, Айгарс, Мартинын, дочки Иева и Кристина. Всего Вам доброго!"

Передо мной выдержки из писем, которые достаточно ясно говорят о том, насколько многогранен феномен Паулса, его творчество и личность вызывают самую различную реакцию - от трогательного желания старых людей что-нибудь показать, подарить "своему" композитору, остеречь его, поделиться мыслями-до намерений и прихотей чудиков и взвинченных фанатиков. От непреклонного и трогательного стремления "морского волка" на пенсии подарить Раймонду Паулсу общую тетрадь с бедовыми моряцкими песенками до решения родителей пригласить в крестные отцы своим тройняшкам только маэстро, и никого другого; от стальной решимости чуточку музыкальной вертихвостки продемонстрировать Паулсу свои голосовые данные и вертлявые бедра - до практики (гения, не поэта!) слать и слать свои стихотворения и поэмы до тех пор, пока композитор не станет писать на них музыку в интересах стремительного и неизбежного расцвета латышского и всесоюзного эстрадного искусства ...

Интересно отношение к Раймонду Паулсу латышей, живущих на чужбине. "Самая прекрасная и самая популярная латышская грампластинка - это песни и мелодии Раймонда Паулса, роман тичные и танцевальные, для души и для званых вечеров, па любой возраст. Проигрывается на моно- и стереоаппаратах. Цена: в США - 5,50; в Канаде - 6,00" - извещает латышская газета. "Только янтарь" - только что выпущенная, новейшая долгоиграющая грампластинка Раймонда Паулса. Великолепное сочетание музыкальных произведений - современные ритмы переплетаются с оригинальными мелодиями. Несомненно - лучшее на рынке латышских грампластинок. Молодым и старым". Новые - пластинка, композитор, время, и лишь реклама - словно из давнего прошлого. И к популярности маэстро разбредшиеся по всему свету латыши относятся так же противоречиво, как во всей нашей культуре - тут и переполненные залы крупнейших городов Канады и Соединенных Штатов в сентябре и октябре 1981 года, и клеветнические выступления в издаваемой несколькими латышами австралийской газетенке "Кенгурземе"^*, выходящей на весьма скверном латышском языке; демонстративное исполнение песен Раймонда Паулса на сходках эмигрантов и анонимные телефон ные звонки в гостиницы с заведениями в уважении к Советской Латвии, к ее культуре в лице Паулса; клеймо - "черная чума латышской музыки" в эмигрантском журнальчике и вконец заигранные грампластинки композитора в каждом латышском доме - в этом я убеждался в Чикаго, в Сан-Франциско, в Лос-Анджелесе, Нью-Йорке и остальных городах - везде меня старались порадовать песнями Раймонда, и радовали, пока я не сказал - их я слушаю в Риге, играйте своих Дзениса Легздиня и остальных ... Нет, они - Раймонда! И еще они ему передадут со мной пластинки, напетые самодеятельными исполнителями. Хорошо, хорошо, но дайте и американскую музыку, ваши пластинки он примет к сведенью, а творениями великих американских музыкантов вдохновится, поучится у них, поговорит с ними как профессионал с профессионалами ... Таким вот образом я до того, как Раймонд побывал за океаном, привез ему из США пластинку слепого негритянского композитора Стива Вондера.

^* ("Земля кенгуру" (латыш. яз.).)

Это было в 1976 году. Стив Вондер, настоящее имя - Стивленд Морисс, тогда был уже одной из ярчайших звезд поп-музыки. В начале шестидесятых годов Детройтская фирма предложила ему, слепому тринадцатилетнему негритянскому подростку, испробовать свои силы. Так в музыку пришел художник, чьи песни, по сути, впитали в себя все лучшее из американского джаза, спиричуэлса, рока и народной музыки. Стив Вондер стал автором гимна негритянской молодежи начала семидесятых годов "Живя для города" - о жителях районов бедноты американской столицы. Американский музыкальный критик Джон Роквелл говорит о гениальном негритянском композиторе, поэте (Вондер сам сочиняет слова), певце и музыканте: Синтезатор, который раньше служил лишь как популярное трюковое устройство, он поднял до уровня гитары, а уверенность, с какой он создает на студии не слышанные до сих пор звуки, придает свежесть и новизну большинству его песен. И что вы думаете, через несколько месяцев после моего приезда репертуар Стива Вондера уже исполнял возглавляемый Раймондом Паулсом вокально-инструментальный ансамбль "Модо" - в переполненных концертных залах Риги и Москвы.

"И все-таки раз уж вы у меня дома, хочу вам что-нибудь посвятить", - сказал замечательный человек, американский ученый латышского происхождения, ныне покойный, Гунар Тобиенс, и на своем электрооргане торжественно сыграл там, в Холмделе, под Нью-Йорком, песню "В час ветров" Паулса, посвященную самому любимому композитору Раймонда Эмилю Дарзиню, и - как не похвалиться Нтанйсанную на мои слова. Поздней из радиопередач я узнал, чю американская латышская молодежь организовала издание "Колокола ветра " - есть такой образ в этой песне, он вполне подходит для названия, ведь там, вне родины, а для молодежи - вне отечества, не только неть, но и жить - означает звонить на ветру, вызванивать себя на ветер, утешать друг друга своими голосами. Желая выстоять на ветру, латыши уже издревле столетиями пели "встречь", и да хранит и на этот раз от чужбины народная песня:

 Я встречь ветру петь ходила, 
 Шалью на ветру укрылась, 
 Встречь мне молодец скакал, 
 Коня поворачивал.

Выстоять вам на ветру, дорогие мои дети ветра, берущие от него начало, не желающие обратиться в ветер - я слышу, как прорываются сквозь звуки стратокастера Фендера, клавинета Хоппера, микрому га, джазбаса и барабанов Людвига звуки Эоловой кокле. Это - не сантименты. Это - "встречь". Это начало. Начало племени. Начало голоса. Он услышит, не увидит, / Голосом утешится. Встречь.

... а пока в Латвии все жаждут Раймонда Паулса. Его желают любой ценой заполучить на юбилей колхоза, вечер отдыха доярок, на студенческий праздник, научный конгресс, День милиции, на комсомольскую конференцию, на свадьбу, крестины, на "интеллигентный" ужин, в финскую, русскую, турецкую, медовую баню, на рыбалку с ужином, на завтрак по поводу заколотой свиньи, который длится до обеда, на хоккей с Балдерисом, на Янов, Петров, Мартынов день ... Одни шлют приветы, другие несут охапки цветов, а третьи в приступе невообразимой безвкусицы швыряют к ногам маэстро живую свинью в лакированной клетке. Кукарекают петухи, кудахчут куры, бубнят индюки. Сюда бы еще быка, привязанного к роялю фирмы "Steinway" ... Да, и сегодня, оказывается, не могут некоторые из нас без балагана, в который можно себе позволить запихнуть и артистов, Раймонда Паулса в том числе. Вместо вкуса, естественности, раскованности - искусственно подогреваемое истерическое веселье. Поздравлять и то разучились. Подходят с жалкими сувенирами, с наклеенными на деревянные дощечки янтарными какашками, наводят тоску за тасканными словами об ударных темпах и ударном веселье. Почему бы не подойти с чем-нибудь стоящим? С куделью, например, с тридекснисом, елочкой, нушкайтисом, с берестяной дудкой и рожком, с чаганом. Неужто "простой люд" сегодня, став аналитиком и исследователем, выскочил из самого себя и, разбогатев, пытается походить на рижское бюргерство - мол, для Екатерины II вино в фонтан пускали, чего бы и нам поросенка Раймонду Паулсу не всучить - мы ведь не "жлобы" какие, пусть процветает культура! Одним словом, две неконкурирующие фирмы - "Jorkshire" и "Steinway". - Стоп! - слышу я чей-то голос, - все это свойственно человеку, естественно и преходяще, это - пережитки. "Какая наивность!" - в Риге хохочет над светлым моим оптимизмом Якубанс. А в Москве райкинский персонаж возбужденно грассирует: "В греческом зале, в греческом зале!" - и возмущается, что на весь Эрмитаж - ни одного ножа, нечем вскрыть консервы под сенью античных колонн и скульптур, не закусить глотка честно заработанной водки культурно - морскими бычками в томатном соусе.

Однако живой интерес к художнику и наше отношение к нему обычно зиждется прежде всего на уважении к искусству, к творческой личности. Люди, собирающиеся на авторских вечерах прозаиков и поэтов, задают вопросы по самым наболевшим, самым острым проблемам, спрашивают о смысле жизни, о роли искусства в обществе, о дальнейших литературных замыслах. Стоит посмотреть, что творится в Москве на встречах с выдающимися современными писателями, как подъезжают на автобусах к рижским театрам театралы из сел и районных городов республики. А вспомните гастроли нашего Художественного театра в Москве, с каким интересом принимали видавшие виды москвичи в его постановке "Бранда".

По-моему, наше время чрезвычайно интересно и заслуживает внимания именно в аспекте контактов между артистами и зрителями, писателями и читателями, музыкантами и слушателями. Крупнейший советский прозаик Сергей Залыгин - мне выпала честь интервьюировать его на Латвийском телевидении - говоря о праздновании столетия Яунсудрабиня в неретских "Риекстинях" и о самом классике латышской литературы, употребил слово убережение. Это о том, чтобы заслонить, уберечь, сохранить для себя культурное наследие народа - как пламя свечи на ветру, бережно прикрывая обеими ладонями.

У береженые. В нашем обществе синонимами этого понятия являются активность и мудрость. Активно и аргументированно вмешиваться, выступать в защиту культуры от равнодушия, обывательщины и некомпетентности. Не снижать уровень культурных запросов. Щадить не только память об умерших, но и еще живых художников, здравствующих и творящих нашу духовную жизнь ... Думаю, только в условиях социализма могло возникнуть это качество - одарять любовью и почестями художников, отводить искусству такую высокую роль в общественной жизни. Зарубежные гости сразу замечают это, и порой просто поражаются всеобщему поклонению искусству. "... красота проникает в них (в людей - Я. П.), и они подчиняются ей, как любовной страсти, как божеству". Кто и когда это сказал? Кто-нибудь из гигантов духа эпохи Возрождения? Нет, слова эти принадлежат одному из значительнейших современных латышских композиторов Иманту Калниньшу, автору пяти симфоний, двух опер и других крупных произведений. Подчиниться искусству, как "любовной страсти, как божеству" ... Побывайте на Празднике песни - здесь профессионалы только дирижеры и композиторы, а остальные, певцы и хористы, - из самодеятельности, но какая гулкая песенная стихия захлестывает всех ... Ярко горят орнаменты национальных костюмов, светло от радости. А какое горделивое чувство собственной значимости просыпается в братьях наших из других республик и государств. И все это от тяги к песне, от искусства петь ... Знакомая моя, врач, рассказывала мне - во время Праздника несни к ней, в больницу, привезли почтенного возраста соплеменницу, туристку из Англии. Ей стало плохо с сердцем, на этот раз от "положительных эмоций", при виде шествия хористов и танцоров по улицам Риги. Придя в себя, седовласая дама причитала: "Нам тридцать пять лет твердили, что в Латвии вообще больше нет латышей, но ведь они есть, и еще как есть!" Заметьте это - "еще как есть!" В первую очередь гостью нашу поразили осанка, достоинство объединенных Песней людей, - то, как "красота проникает в них и они подчиняются ей ..." Но вот - идет в обычный день по улице наш вечно юный, прекрасный и просветленный народный артист ЛССР Эвалдс Валтерс. Посмотрите, как он идет и какими бережными, любовными, заботливыми взглядами провожают его прохожие.

Убережем. Убережем от обыденности, заглядыванья в кошелек, сплетен, зависти, безвкусицы, непонимания и предвзятости, от пошлой интерпретации. Убережем. Бережностью наэлектризован воздух на авторских концертах Иманта Калниньша. Середина лета ... К Пиебалге, где на сельском хуторе живет композитор, катят сотни автомашин. Многие, в особенности юноши и подростки, добираются автобусами, на мотоциклах, на велосипедах ...

Имант Калниньш - кумир, по меньшей мере, двух поколений. С начала шестидесятых годов он завораживает слушателей, заряжает их своей музыкой. В щедрое на таланты время живем мы - есть выдающиеся личности и у небольшого латышского народа. Личности, снискавшие всеобщее уважение, почитание, любовь; личности, закладывающие новые для нашего времени и нашего общества традиции ... Творчество Иманта Калниньша не имеет за пределами Латвии того резонанса, что творчество Рай монда Паулса. И на это есть свои причины, связанные, в первую очередь, с различием в их характерах, природе человеческой. Тут сразу следует добавить, что оба они чрезвычайно непохожие, быть может, даже принципиально разные художники. Паулс не работает в серьезной инструментальной музыке, не касается больших форм, а Имант Калниньш, ученик профессора Адольфа Скулте, является одним из крупнейших симфонистов Советской Латвии. Тем не менее молодежь признала и поддержала его, в первую очередь, как автора простых и мелодичных несен. Именно через песню подступившись к современным юношам и девушкам, которых мы норой заслуженно, а порой и зря обвиняем в инфантильности, безответственности и бездумности, Имант Калниньш добился того, что никому, но крайней мере, в нашей республике, было не под силу - он не только заполучил "инфантов" на свои симфонические концерты, но и заставил их переживать симфоническую музыку как свою, написанную только для них, раскрывающую их душу, разжигающую в них сопричастность к "чувствам всего мира". На симфонических концертах Иманта Калниньша тесно от молодежи ... Вот что этот композитор говорит о художнике и его предназначении: Идеал имеется у каждого художника. И у любого человека. У всякого свой, соответствующий культуре души, уровню духовных и материальных запросов. (К материальной, а не духовной культуре я причисляю и ту музыку, которая не требует углубленности ни при ее создании, ни при восприятии, и которую, в сущности, не замечают и не переживают, подобно привычному шуму конвейера, гулу речи или рокоту моторов.) [...]

Об идеале хочется говорить возвышенными, созвучными культуре души словами, которые не режут слуха и не лишают тебя естественности. Тут не место деланному, надуманному, дисгармоничному. Идеал требует простоты и красоты, как мелодия, выражающая искренние чувства.

И вот, конечно же, не из-за этих возвышенных слов, а из-за соответствия слова и дела, совпадения нравственных и эстетических принципов, ежегодно приезжают в Пиебалгу люди - послушать песни Иманта Калниньша, поблагодарить, подтвердить свою солидарность с художником. Разве не достойна эта традиция, свидетельствующая о благородных идеалах современников, внимания и бережного отношения? Покажи мы эти праздники музыки Сергею Залыгину, он бы опять сказал - убережение. То же самое пришло мне на ум во время выступления хора мальчиков музыкальной средней школы имени Эмиля Дарзиня на авторском концерте Раймонда Паулса. Отношение публики к композитору было тут качественно новым - на эстрадных концертах тысячи зрителей восторженно превозносили Паулса, пытаясь бурными овациями выбить дополнительно какой-нибудь новый, сногсшибательный шлягер, а па том вечере - царила совсем иная атмосфера. Даже не такая, как на Празднике песни, где хористы и слушатели, взметнув своего композитора ввысь на качелях национального языческого ликования, не отпускают, чествуют, держат его на высоте... Тут уже с момента появления маленьких хористов перед зрителями, с выхода дирижера, маэстро Яна Эренштрейта, и первого прикосновения Раймонда Паулса к клавишам - затеплилось пламя. Крохотной души. Крохотной жизни. Тоненькой свечечки. И тотчас все мы поднялись на защиту его. Нет, мы не поднимались с кресел, мы всколыхнули со дна души надежды и чаянья минувших столетий, все наши светлые мечты, и пролитую кровь тоже. А в жилах гудела вольная и горячая живая кровь - та, унаследованная от нас мальчиками ... Это был фантастический концерт. За кирпичными стенами университета в январской метели сверкали вечерние огни Риги, а здесь, под серебристыми стройными трубами органа латышской Alma mater пели словно с небес спустившиеся ангелы. Пели народные песни в обработке Раймонда Паулса: о сиротке, которая просит солнышко передан, привет умершей матушке; о картофелине, которую господь сбросил с небес; об озорном козлике на мельнице - и все эти давным-давно сочиненные народом слова звучали в новой версии Раймонда Паулса, напрямую связывая артиста с публикой ... А теперь ангелы Паулса и Эренштрейта стали нужны всем. Думаю, что рядом с теми, кто и на этот раз ждет сенсации, причем дешевой, большая часть стремится приобщиться к бережности, защитить и увидеть смысл своей жизни в мальчишечьих глазах ... Раймонд Паулс вновь нащупал обнаженный нерв современников и, оставаясь в основе своей эстрадным композитором, в очередной раз потряс не только покорно и преданно следующих за ним слушателей, но и музыкантов, коллег, весь музыкальный мир. Пошли споры - одни критикуют качество песен для хора мальчиков, другие объективно их анализируют, третьи восхищаются, приветствуют деятельность маэстро в новом - неожиданном для всех жанре ... Но преобладающее большинство - именуемое публикой - готовы сутками стоять за билетами, лишь бы попасть ... на концерт хора мальчиков! Быть там, где наши дети ... И снова будто ведомый магической силой Раймонд Паулс сумел не только ошеломить, но и объединить нас, снискав себе новые подтверждения нашей любви и признательности. Очевидно, творчеству композитора кроме та лапта, трудоспособности, трудолюбия, целеустремленности и удачи определенно присуще и то, без чего искусство не искусство - "кон чик бесовского хвоста". Все великие художники мира считали его обязательным в произведении искусства. Вот и у Тотса^* на кокле была нарисована "кисточка бесовского хвоста" ...

^* (Музыкант-виртуоз, главный герой пьесы Я. Райниса "Играл я, плясал".)

Однажды всех нас просеют и уразумеют, вспомнят или навсегда забудут. Но и это произойдет не по заранее составленным схемам и аналогиям с судьбами художников предшествующих эпох. Обрести вечность или кануть в вечность - возможно, решит и случайность ... Не будем гадать. Пятнадцать лет тому назад руководитель Рижского эстрадного оркестра Раймонд Паулс, не в силах вынести безликости своего ансамбля, твердо решил что-нибудь предпринять, привлечь на концерты публику, закрепить в ее сознании понятие - латышская эстрадная музыка. И даже не догадывался, что именно его - Раймонда Паулса - песни, сочиненные не по вдохновению, а по бедности репертуара, станут началом огромного успеха.

- Я был крайне изумлен, когда узнал, что мой авторский концерт распродан. РЭО к этому не привык, - говорит композитор.

Совсем как Мюнхаузену, темной ночью привязывавшему коня к колышку, торчащему из сугроба, Раймонду Паулсу и не снилось - на какой высоте очутился он благодаря этим авторским концертам. Благодаря тогда еще совсем простенькой бытовой песне. Поздней окажется - песня и есть та сила, что позволит внести в мир эстрадной музыки свои - латышские черты. Первой, принесшей решающий успех песней композитор считает полюбившуюся всем "Дикую розочку" на слова Альфреда Круклиса, ну а начинал он - с "Неотправленного письма" на слова Дайны Авотыни.

Позже, через много лет, уже став известным в Советском Союзе и за рубежом, выступив в нескольких "концертах звезд" на Центральном телевидении, исколесив Париж и даже перекинувшись несколькими словами с королем мировой эстрады Шарлем Азнавуром, отконцертировав в консерваториях Торонто и Сан-Франциско, в зале ООН и в Малом зале Карнеги в Нью-Йорке, композитор и пианист, виртуозный джазмен Раймонд Паулс, сидя под своим остужающим северным небом, скажет: Временами мне казалось, что мелодия стала ненужной, исчезла, погибла под давлением ложных ритмов. Но, двадцать лет работая в эстраде, я имел возможность изучать и вкус и требования публики, проследить судьбу каждой моей песни, проверить ее. И я убеждался - в столкновениях всех музыкальных стилей, направлений и форм всегда побеждает мелодичная музыка. И я возвращаюсь к тому, с чего начал к мелодии (подчеркнуто мной. - Я. П.).

Не могу удержаться и еще раз не процитировать Иманта Калниньша: Идеал требует простоты и красоты, как мелодия, выражающая искренние чувства.

Очевидно, такая мелодия и обеспечила творчеству Раймонда Паулса завидно высокое место в истории чувств общества и - теперь это уже смело можно сказать - определенное место в истории всего советского искусства.

Факты, версии, представления об этом композиторе смешались настолько, что вырисовывается единственный, совершенно неповторимый образ человека, который еще на пути к своей чисто человеческой и творческой зрелости. Конечно, он здесь, среди нас, и его можно расспросить обо всем неясном. Но однажды я увидел, как над роялем Раймонда Паулса мелькнул кончик бесовского хвоста.

Потом поднялся ветер. Поднялся и я. И - как и в народной песне - пошел встречь. Да вы помните - сами так шли.