Реки. Друзья

 Что мог, садовник делал с ним,
 Привязывал, бранил, 
 Но огурец неисправим - 
 Все тот, каким он был.

Петерис Петерсон

На них можно играть. Как на струнах. Речь идет о форельных реках. О стремительных, прозрачных и чистых. Ветер и делает это - играет на них. Подбирается, позванивая колокольчиками "кукушкиных слезок", подкрадывается на цыпочках. Вытаскивает из темно-синего, пристроченного хвощами к штормовке кармана нотный ключ и отпирает. Поворачивает ключ - раз, другой. Поворачивает в третий, и вырывается на свободу душа реки. Вздыхают золотые легкие рояля на сцене рижской филармонии, и кружат черемуховые лепестки, черемуховая отрава. Гудит поток. Река бежит, ликуя, она мчится, падает, проламывается. Слушатели в зале не выдерживают, хватаются за грудь - река пробивается сквозь их сердце. Сердце разверзлось, река примешивается к крови, становится составной частью, святою частицей Отчизны - даже пусть вместе с водою в тебя самого сброшены смертельная пыль гербицидов и пятна масла. Поток этот неотвратим. Так же, как ты для себя самого. Вся природа неотвратима. Как твоя любовь и твоя подлость. Река отомстит. Воскресит. И отравит. Как ты отравляешь их - лес, почву, воздух, так они все будут отравлять тебя. С музыкой - то же самое. Ей не дозволено быть слаще горького осадка действительности. Слушатели сейчас распахнуты, разъяты, и маэстро там, на сцене, и здесь, на амвоне речного берега, ощущает - единое дыхание. Инструментов с музыкантами, музыкантов со слушателями. Тракторов с пахарями, пахарей с пекарями. Общее для всех. Всех вместе ... Ощущения не выразить словами. Может быть, это и есть музыка, почерпнутая тут, в этой вечной и таинственной мистерии природы, тут, на берегу реки, тут, в живом потоке, где все равно становится все меньше и меньше форели? За форель он может смело ручаться - двадцать лет ездил, бродил, дышал, мечтал и даже сочинял на излучинах прекрасных рек Латвии и в этих изумительных, зеленых джунглях древних балтов. Фрицис Барда считал себя узником природы, руки которого до боли опутаны Цветами. Он Раймонд Паулс, никогда не выразится так возвышенно словами, но в музыке скажет именно так - прозрачно, грустно, головокружительно. Порывы ветров и запахи цветов, свидания с природой и предчувствия помогли ему отомкнуть поэзию Фрициса Барды. К столетию этого поэта в творчестве Раймонда Паулса зародился новый, интимный стиль актерской песни. В нем органично раскрылись таланты наших поющих актеров - Дины Купле, Рудольфа Плеписа и в особенности - Иманта Скрастинына. Гого самого Скрастинына, который лет семь-восемь назад на сцене Театра юного зрителя распахнул двери в поэзию Чака. И не только по смыслу. По духу, по настроению, внутренней мелодии. Он, Раймонд Паулс, не написал музыки ни на одну строчку Чака. Думает, что в этом направлении уже много сделали остальные - Имант Калниньш, Улдис Стабулниекс, Зигмар Лиепиньш. Но по духу Чак близок ему. Мучительная бравада, щемящая горечь, разрывающий сердце "цумтинглинглинг" ... Может, когда-нибудь попробует. Но до сих пор отвечает всем, что не станет - Чак в моде, а это его раздражает.

На берегу форельной реки можно обдумать все до мельчайших подробностей. Рижские башни исчезли за зубчатыми верхушками елей и вечно голубыми холмами Латвии. Он, почитаемый, вызывающий зависть и изумление, композитор этой страны и этого народа, всего уверенней и бодрей чувствует себя за роялем, если за день до этого послушал реку, лес, простого человека. Окунулся в пыльцу цветов, побывал в зеленых оковах. Тогда, на концерте, за роялем словно сами реки текут по его венам и превращаются в явь. В музыку, в единение со слушателем. Явь эта штопает его изношенные клетки и восстанавливает надорванные нервы. Это называют гармонией. Все равно - в музыке или в жизни гармония. Все ее призывают. Но интересен человек, наверное, не столько в самой гармонии, сколько в стремлении к ней. Неужели те люди, что так откровенно жаждут музыки, песен, мелодий, вопреки им, выплескивают в речушки солярку, засоряют леса консервными банками, разбивают бутылки о валуны, вгоняют гвозди и железные скобы в живую плоть дубов и елей ... Чем меньше становится форели в реках, тем бедней становится душа человеческая. Люди все больше нуждаются в музыке, литературе, в любом искусстве ... и все больше отравляют реки. Понимают музыку, ну, по крайней мере, его, Раймонда Паулса, музыку, понимают, а реку не понимают. Как открыть музыку реки, отдать ее людям и заставить беречь, ценить ее? Как заставить святыней для себя ощутить дуб, озеро, реку, камень ... Он говорит об этом не так - суровей, грубей, ироничней, резче. Даже на жаргоне. И потому, что не умеет иначе, вдруг ошарашивает всех своими композициями для хора мальчиков. Мальчуганы средней школы имени Эмиля Дарзиня воплощают протест против гвоздей, скоб и заточенных штырей в сердцевине дерева, против убийства животных и растений своей земли, против самоубийства народа в кабаках. Хористы чисты, как березы - у озера Усмас, на рассвете. Раймонд Паулс сидит за роялем и выплескивает в сердца людей ясные, чистые, прозрачные глубины речные - опомнитесь! Опомнитесь и вслушайтесь - это песня о наших детях. Это ваши мальчики, плоть и кровь ваша ... Дамы в зале надушены легко доступными рижскими и почти недоступными, но все же раздобытыми парижскими духами, их спутники гладко выбриты и выглядят почти ангелами, интеллигентными и влюбленными в музыку. Ну да, сегодня в защиту природы красиво говорят даже те, по чьей вине вчера убита целая река или отравлен лес и птицы его ...

На реке

Пианист, композитор и кумир, по чьей вине битком набит зал, по чьей вине стояли в очереди за билетами и вытрясали друг из друга душу, вдыхает пляшущие в свете рампы пылинки. Запахи ассоциируются в памяти со вчерашним днем где-то на Руне, между Приекуле и Грамздой, ассоциируются с Витрупе, Салацой и Дзедрупе, стоп! ну и разговорился я, форелисты названия речушек друг другу за просто так не выкладывают. Пусть каждый сам себе ищет и самую богатую ... В ноздри ударяет запах водорослей, гниющих коряг и рыбьей чешуи. Надвигаются реки и овраги, и седые долы. Поднимается в небо и горчит дым разведенного Альбертом костра. На гребне волны горькая осина, прохладный туман, пахучая смола. Бывать на природе единственная утеха и "грех" Раймонда Паулса. Здесь, на природе, в деревне, встреченные на рыбалке люди разнятся от городских, их хитрости наивней, а язык корявей. Их любовь и гостеприимство чище, их удивление - с разинутым ртом, восторг - с чаркой в руках.

Удя рыбу, разводя костер, наслаждаясь чаем из термоса и прихваченными с собой бутербродами, композитор - видит. Он видит и освещает тот слой народа, что живет на селе среди красот природы, с кучей заработанных денег и в смятении по поводу того, куда их деть, как купить радость. Он с Альбертом и остальными друзьями исколесил Латвию вдоль и поперек, все - по рыбацким маршрутам. У него, Раймонда Паулса, немного друзей, ну, таких, с которыми хочется побыть вместе после работы, посидеть дома, побродить по берегу реки. Он вглядывается в острый луч пыли над рампой и вглядывается в солнце над девятиглавым дубом. Видит - плывут на плечах живых гробы - там уносят Лео Кокле, там - Гунарса Кушкиса, там - Рингольда Оре. Все они были талантливы. Он знает, что бедней ровно настолько, сколько весили талант и человечность этих людей. А может быть, эти утраты заставляли его делать больше, чем он в силах?..

Альберт сидит в зале и слушает концерт, а может, поддерживает огонь в костре на берегу форельной реки! "Идите поближе, Раймонд. К огню!" - приглашает он. Они все еще на "вы", более чем двадцать лет. Это не мешает им уважать друг друга, совсем наоборот. Со скульптором Альбертом Герпиловским и его женой, режиссером Тиной Херцберг, он познакомился много лет назад, когда жизненные устои еще покачивались у него под ногами, словно болотные кочки. Тина Херцберг работала в то время главным режиссером Государственного театра кукол Латвийской ССР. Именно с ней и с признанным и известным у нас и за рубежом латышским кукольником Арнольдом Буровсом связаны первые серьезные успехи Раймонда Паулса в театральной музыке. Но сначала режиссер Академического театра драмы Альфред Яуну - шанс предложил ему написать музыку к пьесе Петериса Петерсона "Мне тридцать лет". Так родилась первая театральная песня Раймонда, популярная в то время среди интеллигенции "Песня о кривом огурце":

 Жил-был на свете огурец, 
 Ни в чем не виноват, 
 Во всем как будто молодец, 
 Но сбоку кривоват. 

 Да как же так, 
 Да как же так. 
 Как будто молодец? 

 Что мог, садовник делал с ним, 
 Привязывал, бранил, 
 Но огурец неисправим - 
 Все тот, каким он был. 

 Да как же так, 
 Да как же так, 
 Все тот, каким он был? 

 Огурчик ровный повезут
 На рынок продавать. 
 Кривой в сторонку отшвырнут - 
 Не тщись таким же стать! 

 Да как же так. 
 Да как же так, 
 В сторонку отшвырнут? 

 Сравняет, ежели найдет, 
 Пьянчужка - огурец, 
 Всего разок его куснет, 
 И песенке - конец! 

 Да как же так, 
 Да как же так, 
 Разок его куснет?

После нее молодому композитору и виртуозу джаза Раймонду Паулсу вдруг прямо в руки свалились куклы. И он стал играть с ними в серьезные игры. Сперва сочинил музыку к спектаклям Арнольда Буровса "Дядя-Метла" и Четыре музыканта". Затем, теперь уже не только молодому, но и известному, композитору предложила сотрудничать Тина Херцберг. Это было в середине шестидесятых годов, когда Раймонд полностью покончил со всем лишним, беспокойным, губительным для нервов и творческой работы. Создана музыка к спектаклю для взрослых "Интеркукла-67", за который театр получает лавры победителя Всесоюзного театрального смотра, а композитор - специальный почетный приз.

- До чего же серьезно относился Раймонд к работе! - вспоминает Гина Херцберг. Приходил на репетиции, переделывал музыку, просил показать каждую куклу, чтобы и ее внешностью вдохновиться па сочинение.

Так в Рижском театре кукол создавалась музыка к замечательной и бессмертной сказке Рудольфа Блауманиса "Бесенята", к спектаклю "Котик-Мотик" а также к записанным на пластинку "Приключениям Пифа".

- Никто не верил, что можно написать песню, которую латышские дети подхватят в конце спектакля, говорит режиссер, но Раймонд Паулс сделал это. В спектакле "Котик-Мотик". Дети в зале пели, да, латышские дети, которых непросто расшевелить, пели ... Перед тем, как отдавать песню актерам, композитор опробовал ее на своей, тогда совсем крохотной, Анете.

Позже, ангажированный Тиной Херцберг, Раймонд Паулс сочинил также музыку к "Таинственному Гиппопотаму" - спектаклю, поставленному в Ленинграде и Гданьске. А в Болгарии после гастролей рижских кукольников болгарские дети, провожающие актеров, выводили на перроне звонкими голосами по-латышски: "Бий, бий, бий, бий, бий". Это означало - "Мрачный в древности был ад, был он, был он, был" из "Бесенят".

... Альберт Терпиловский был тем, кто научил молодого человека рыбачить, кто отравил его жизнь форельной страстью. Сегодня взглянешь оценивающе на это "форельное дело", и невольно подумаешь, что оно для него было чуть ли не благодатью. Резко покончено с заядлой страстью и человеческими слабостями, и взамен им Альберт Терпиловский учит Раймонда Паулса древним премудростям ловцов форели - тому, как поймать для наживки гольяна, тому, что тень должна быть за спиной, иначе спугнешь красавицу-рыбу. И еще рыбак всегда должен идти против течения ... В Латвии около 300 форельных рек. Многие из них известны, исхожены, изучены рыбаками.

- Да не рыба - главное, - говорит мне Раймонд, - главное - выбраться на природу. Главное - мои друзья-рыбаки. Взять Альберта - один из самых честных и мудрых людей, каких я только встречал в жизни. Или вот славный человек, первоклассный зубной врач, и тоже форелист - Владимир Вигдорчик. График-плакатист Гунарс Кирке. Его жена, художница Вечелла Варславане, хотя она и не форелистка ...

- Да она и сама - форель, - вставляю я, автор этой книги, и слышу иронический смех Раймонда мол, вон как мастер слова, инженер душ, высказывается, не каждый так сможет. Да-а, на такие высоты поэтическая братия забралась, скоро никто уже не поймет. Тем и кончится. Обратно пора - к Поруку, к Барде ...

Эльфрида Пакуль, Александр Дашков и Раймонд Паулс

- И главное - те люди, которые встречаются тебе в ноле, на берегу реки. Всюду, куда приводят тебя пути-дороги рыбацкие ... - Раймонд снова становится серьезным. - Главное - смешные истории, происходящие с нами. А энциклопедические рассказы Альберта о местах, которые проезжаем, где удим или просто останавливаемся?.. Издать их - вы, поэты, бледно тогда бы выглядели. Вы же истории ни вширь ни вглубь так, как он, не знаете.

Автору этой книги Альберт Терпиловский, в свою очередь, сказал:

- Знаете, почему мы так долго дружим с Раймондом? Наверное, потому, что он не учит меня ваять, а я его - сочинять музыку. Это необходимо для сохранения дружбы.

На берегу Даугавы, возле железнодорожного моста, стоит созданный Альбертом Терииловским памятник революционерам 1905 года, рижским рабочим, обстрелянным царскими жандармами 13 января; ринувшись прочь от пуль, они проломили лед Даугавы и окрасили снег, лед, воды родной реки и флаги народные своей кровью. Однажды мы с Раймондом Паулсом напишем:

 Так вот пел молодец,
 на еудьбу восстав свою,
 в этой песне целый век
 жизнь его окрасила.

В то время, когда Раймонд только начал выезжать вместе с Альбертом на природу, у них не имелось никаких титулов. Раймонду Паулсу еще не присвоили звания народного артиста республики и не присудили Государственной республиканской премии. Альберт Герпиловский не был заслуженным деятелем культуры республики и лауреатом Государственной премии. И профессором еще не был. И заведующим отделением скульптуры в Академии художеств - тоже ... Да, многое изменилось за эти годы, но прежними остались человечность и дружба, соединяющие этих людей. Альберт и Тина все так же кормят в своем саду скворцов, синичек и сов, говорят о них, как о домочадцах. Тина за это время поставила спектакли в Ленинграде и Гданьске, поставила "Федру" Расина и "Микаэля Крамера" Герхарда Гауптмана в нашем Академическом театре драмы, а в мастерской Альберта Терпиловского обрел форму монументальный скульптурный памятник народному писателю Андрею Упиту, который установят в парке Кронвальда, в районе пересечения улицы Горького и бульвара Коммунаров. Тот, кто несколько лет назад заходил в сад скульптур в Старой Риге, наверняка заметил "Черта" Альберта Терпиловского и портрет его друга, Раймонда Паулса, в черном граните. Скульптор увидел композитора задумчивым, серьезным, чуть грустным и одухотворенным. Друзья, когда он создавал это произведение, говорили ему, что Раймонд скорей уж ироничен, несерьезен и насмешлив, но Альберт Терпиловский отвечал на это одно:

- Он серьезен. И вы убедитесь, что становится все серьезней.

Так и случилось. Последние композиции Раймонда Паулса показывают, что профессор прав. Многие песни на слова Визмы Белшевиц, а также на стихи Фрициса Барды и Яниса Порука - маленькие баллады. Своей мелодической чистотой и филигранной шлифовкой они производят на слушателя неизгладимое впечатление неподдельности и искренности. Возможно, в этом есть своя закономерность - Визме Белшевиц и упомянутым классикам близка природа, а именно от близости к истинному святилищу души человеческой, природе, становился все более серьезным разносторонне одаренный композитор, который умеет в песне смеяться и высмеивать, сладко сентиментальничать и комично драматизировать. Сочувствовать, грустить вместе с кем-то. Плакать. Именно эта, серьезная часть души, высечена из черного камня, обретшего черты Раймонда Паулса в интерпретации Альберта Терпиловского. Да нет, в какой там интерпретации, если годами жил с Раймондом бок о бок, вместе с ним выбирался на природу, если видел, как Раймонд Паулс грохается в осеннюю речку и потом развешивает свою одежду в вестибюле приекульской гостиницы "Гранд Отель", а в другой раз, снова свалившись в воду, замыкает намертво дверцу машины, включает печку и сушит отдельно себя и белье, так как гостиницы ближе чем в пятидесяти километрах просто-напросто нет. Какая там интерпретация, если вас обоих хороводил, гонял по заколдованному кругу леший - семь километров по солнцу и семь обратно, против ... Какая еще интерпретация, если у тебя на глазах дочь композитора из грудного младенца превратилась в молодую женщину, если ты все до последнего доверил ему ... Тут даже вдохновения не требуется. Тут нужно взять камень и отсечь лишнее. И именно этот, черный камень, потому что Раймонд Паулс прорывается к нам из глубокого и неподатливого мрака страстей. Хоть и латыш, а не серого валуна родич. Таким изваял композитора Альберт Терпиловский и выставил в саду рядом с чертом. Ну, а если добродушный, смешливый, благодушный и по-латышски медлительный увалень - черт - тоже Паулс? Поди знай - а вдруг в самом деле, а? Вдруг это черт-Паулс сочинил "Кареглазую", "Сходку кузнечных горнов", "Барабан", "Листья желтые" и другие безделки, приносящие радость?

На Празднике песни

Однажды, рыбача где-то под Витрупе, мы так захотели пить, что оба решили отыскать какой-нибудь хутор, поставить там машину и попросить водицы. Сказано - сделано. Дом уже маячил сквозь ветви деревьев, как оазис в пустыне. Заходи и говори все, что на сердце. Так и так, можно поставить у вас машину? Конечно, можно. А водички попросить нельзя? Хозяйка была согласна напоить "курортников" - мол, где это слыхано, чтобы на латышском хуторе и попить не дали? Разве что во время войны ... тогда не каждому подавать хотелось. А что товарищи или господа пить будут? Не чисту же водицу лакать? Березовый сок уже закис, нутро с него воротит, можно бы рижанам водицы с вареньем предложить, да варенья больше нет, старший сын с тоски и досады все варенье умял, потому можно бы молочка налить, прямо из колодца, садитесь давайте, товарищи, что стоите, о, господи, никак это сам Паулс, так часто по телевизору видели ...

Напились, поблагодарили, побрели обратно к реке. Порыбачили. Основательно, часов так около шести. Пошли обратно. Раймонд первым заметил - дела неладны. Метрах в пятнадцати от его "волги" стояли люди. Одна женщина, опершись о косу и оттопырив зад, разговаривала с другой, которая пасла корову. Какая-то девица подросткового возраста с деланным безразличием созерцала верхушки деревьев, другой представительнице прекрасного пола в то же самое время необходимо было именно здесь, а не в другом месте дать передышку рукам, поскольку была она, похоже, изрядным едоком и тащила в четырех авоськах, по скромным подсчетам, буханок тридцать хлеба. Рядом и мужчина - стал на якорь, замер с тачкой, груженой кирпичами. О мальчишках и говорить нечего - таращились на нас, разинув рты, эти-то не притворялись, что случайно сюда попали, а всем своим изумленным видом говорили - мол, нам обещали, что скоро из кустов выйдет Раймонд Паулс, мы бы не поверили, но "волга"-то стоит возле сарайчика.

В другой раз - машина Раймонда соскальзывает с дороги и медленно увязает в глине. Раймонд с Альбертом вылезают из нее, пытаются вытолкать - не могут. Альберт идет за трактором. Раймонд издали видит, как он разговаривает с каким-то мужчиной, тот вдруг хватает длинный шест и мчится совсем в другую сторону, к Салаце. Потом приезжает трактор, вытаскивает машину из топи и уезжает. А Альберт со смехом рассказывает: "Я ему говорю, что Раймонд Паулс тонет. Он хватает багор, бежит спасать - на реку ..."

Реки, реки. Дороги, дороги. Сердце Латвии - Пиебалга. Отсюда начинали свой путь великие творцы нашей культуры, здесь и сегодня обитают летом композиторы, писатели, художники. Здесь, в Вецпауленах, живет Имант Калниньш. Отсюда родом - наш театральный критик Лилия Дзене. Здесь живет ее отец, поклонник песен Раймонда Паулса, седой латышский крестьянин - могучий, как дуб, и огромной души человек. Отец Мачей - так его называют. Возле таких людей Раймонд словно обновляется. Они более остальных - частица природы. А сам он уже не может подолгу, буднично жить на селе. Но совсем без села - тоже не выдержать. Это, наверное, те поиски гармонии, которые делают человека интересным. Его, композитора, - тоже. Большинство своих друзей он приобрел вот так, в рыбацких своих скитаниях. Так он подружился с сельскими интеллигентами - семьей инженера-строителя Волдемара Стытиса и врача Веры Стыте, живущих в Айнажах. Они - люди своего стиля. Стиль Раймонд Паулс ценит высоко. Отличный от других свой, определенный. Стытисы - честные, очень открытые, но - С чувством собственного достоинства. Их стиль рожден духовной зрелостью. Сложился не слишком рано, не слишком поздно. Не спонтанно, не искусственно ... То же самое - у Дагмары и Валдиса Дышлеров. Непринужденный, владеющий собой, спокойный ректор Художественной академии - человек надежный. Когда они познакомились, Дышлер вовсе не был ректором. Да и не с ректором сдружился Раймонд. С Дагмарой и Валдисом. С Длинным, как окрестили его друзья ... И с Петерисом Петерсоном. Снова - со странной, стоящей особняком, но по своему стилю - блестящей личностью ... Петерис и Нора Петерсоны - тоже давно дружны с Раймондом.

С Имантом Калниньшем

С особой теплотой композитор говорит о переплетчике книг Волдемаре Бурчике, прозванном Малышом, и о его семье - жене Ирме, дочерях. "Скажи мне, кто твои друзья, и я скажу ..." Старая, добрая пословица полностью распространяется на названных здесь близких друзей Паулса. Какими бы разными они ни были, их объединяет одно, самое главное качество, которое Раймонд ставит выше остальных, - активность. Читатель более или менее знает этих людей, для него очевидна их целеустремленность. Он знаком с картинами Дышлера и его талантом руководителя, с мудрыми театральными постановками и собственными пьесами Петерсона, неизменно вносящими новизну в культурную жизнь Латвии. Знаком с искусством Тины Херцберг и Альберта Терпиловского, с элегантным и идеально отточенным почерком плакатной графики Гунара Кирке. Одни читали в прессе научные статьи кандидата медицинских наук Вигдорчика, другие - статьи о нем, а многие - просто у него лечились. Он - красивый, умный, деятельный человек ... Но меньше всего читатель знает о Малыше, о друге Раймонда Паулса - Волдемаре Бурчике. Хотя многим он переплел книги, может, дипломы, может, и диссертации.

Я считаю Малыша типичным положительным латышом, говорит Раймонд Паулс, - жизнь у него тяжелей, чем у всех нас, людей одного круга. Он вырастил трех дочерей. А жалуется меньше остальных. Он занят делом, работает, доставляет удовольствие себе и окружающим своим юмором. Помнишь, что ударник коммунистического труда переплетчик Волдемар Бурчик ответил корреспонденту "Ригас Балсс"? Она захотела узнать, какие у его жены, супруги передовика производства, любимые цветы ... Ответ был таков: "Моя жена выше всего ставит девясил"^*. Корреспондент слова эти из интервью выбросила. Наверное, не хватило чувства юмора и элементарного понимания того, что передовик тоже человек, а не сборник правильных цитат ... Он, Волдемар Бурчик, каждую книгу, дипломную работу, диссертацию не только переплетет, но и прочитает. И потому знает, что говорит.

^* (По-лытышски "devinviruspeks" - "сила девяти мужей".)

В начале 80-х гг.

От друзей Раймонд не ждет многого. Ничего из того, что красиво называют самоотверженностью, жертвенностью, преданностью до смерти и так далее. Он ждет краткого мгновения близости, взаимопонимания на очередной встрече Нового года, на чьих-то именинах, на одной из рыбалок, в телефонном разговоре. Всего остального он ждет от себя. И самоотверженности, и жертвенности, и преданности до смерти самому себе. Потому что друг вместо тебя не сделает. И ты вместо друга - тоже. Не Паулсу же мять глину и тесать камень, стоять за мольбертом, ставить спектакль, переплетать книгу или строить в рыбацком городке дома. И не друзьям же писать песни. Свои песни он пишет сам.

Паулс меняется. Меняется, как природа. Как лес по временам года. Как река ... Природа реагирует на все. Реагирует на добро и на зло. Так и художник - на перемены в обществе. Ну а композитор, пишущий легкую музыку? Ведь она как будто по специфике своего жанра не является "первопроходчицей в музыке, так как уже по сути своей ориентирована на знакомое, известное". Думаю, к мысли этой можно присоединиться лишь частично, сильно дифференцируя и конкретизируя ее в каждом отдельном случае. Если уж весьма серьезные музыковеды не раз оценивали деятельность Раймонда Паулса то как феноменальную, то как "победу смельчака", то как сподвижничество "целителя народной песни", нам стоит относиться к ней так же. Потому что, по моему мнению, мнению поэта, довольно часто музыка Паулса "принадлежит всем", и ее не отнесешь определенно ни к легкому, ни к серьезному жанру. Паулс, очевидно, и в эстрадной музыке - бастард.

Только в календаре написано, что тогда-то и во столько-то начинается весна и кончается зима, кончается весна и начинается лето. А в действительности?.. Границу эту, которой нет, а если есть, то в виде постепенного перехода, и призваны показать художники. Духовное его протекание Раймонд Паулс воссоздает в музыке ... Раймонд Паулс - человек открытый. Иногда резкий, иногда грубоватый, иногда насмешливый. Но он никогда не лицемерит. Ни на людях, ни наедине с самим собой.

- "Морские песни" Паула Дамбиса - шедевр. Я так написать не смогу, да и не стараюсь этого сделать. Буду сочинять для хоров простые песни: хотите - пойте, хотите - нет. Мои вещи не станут для латышской хоровой культуры твердым орешком.

Это - речь мужа. Остается только добавить - певцы, старые хористы, годами безвозмездно ноющие в ансамблях, ждут не дождутся этих песен Раймонда Паулса. Недавно Имант Кокарс, один из самых энергичных наших хоровых дирижеров, наш генерал от культуры, командующий латышской хоровой песней в боевых походах за пределы СССР и обратно, сказал мне: "К сожалению, мужской хор "Дзиедонис" снова вынужден выехать за границу с эстонским репертуаром". Эти слова, слова другого фанатика в своей области, тоже - речь мужа.

Отчего же хватает реке, лесу и земле, отчего всей природе хватает песен? Даже камень ноет. Прильни ухом и слушай! Возьми и перепиши! Сумеешь это сделать, и получится гениальная в своей простоте мелодия. Однажды Альберт отвез его к ливским пещерам под Светупе. Из пещер веяло вековой прохладой, стены из песчаника были пропитаны ржавчиной, потом земли и древними мелодиями ливов. Курился туман, плавно полыхнула лиса. Струилась Светупе, пел соловей. Все меньше становилось ливов и форели. Они просуществовали еще несколько столетий и схлынули. Теперь уже Альберт сам был похож на камень. Пропитанный ржавчиной, потом и мелодиями. Гекла седая река. Точно так же текло время. Написались песни "Юмитие" и "О соловьином инфаркте" на слова Визмы Белшевиц.

... зал аплодировал.

Так зябко, наверное, в могиле. Так в земле - Рингольду Оре, так - Гунарсу Кушкису, так - Лео Кокле. Как в пещерах ливов. Источенные ржой, древние, забытые. Яркие фосфорные огоньки. Седые дети в седой реке времени.

... зал аплодировал во второй раз.

Гунарса Кушкиса Раймонд считает своим учителем в джазе. Гунарс разбился на мотоцикле. Это был особо одаренный музыкант - виртуоз. Тридцать лет назад Раймонд шестнадцатилетним пареньком играл вместе с Гунарсом Кушкисом и остальными в Малой Гильдии на танцах. Вестибюль смердел сигаретным дымом, благоухал дешевой "Сиренью", а в зале с необычайной красоты витражами танцевали молодые люди ... "Колыбельная Птичьей земли" ( Lullaby of Birdland") Джорджа Сиринга была той вещью, в которой юный пианист, днем учившийся в музыкальной школе имени Эмиля Дарзиня, мог больше всего выразить себя. Сразу после соло на саксофоне Гунарса Кушкиса одержимый джазом подросток Раймонд начинал в элегантном и раскрепощенном стиле свою вариацию на рояле ... Река унесла его на тридцать лет вперед, перенесла через улицу Амату в Старой Риге из Малой Гильдии в Большую Гильдию. Иными словами - из танцевального зала Дома профсоюзов в концертный зал Государственной филармонии. От гигантского напряжения звенело в ушах ... Шикарно одетая публика сидела на джазовом вечере Раймонда Паулса, и люди эти видели - виски пианиста слегка припорошены снегом. То же самое случилось и с ними, с теми, кто не спускали глаз со своего музыканта все тридцать лет, с укоризной спрашивали сквозь эту метель - зачем ты бросил джаз, эту страстную и прекрасную музыку нашей молодости? . . Теперь, чуть припорошенный снегом, чуть более созерцательный и, может быть, даже более печальный, маэстро возвращал долг. И возвращал с лихвою - показывал не только то, что умеют он и ветеран латышского джаза Зигурд Резевский, но и найденные, выращенные и ангажированные им самим артисты - молодой пианист Харий Баш и певица Ольга Пирата. "Колыбельная Птичьей земли" кружила вольно, как прежде, она прорывалась сквозь стены Большой Гильдии, пролетала над готическими башнями Риги, раскачивалась в колоколах, гнездилась на шпиле собора Петра, среди голубей, воробьев и галок. Рига лежит на Птичьем пути^*, почему то вспыхивает в сознании, и пальцы пианиста смыкаются с черно-белыми клавишами, с дыханием рояля, и поют колыбельную тем, у кого прежде всего есть какая-то земля, какая-то колыбель, чтобы сначала родиться и качаться в ней, и только потом - летать ... Он летал. Через моря и океаны в Австралию, он ее видел, эту удивительную страну ... Он слушал первозданную музыку в Гвинее, ее исполняли негры с дышащей зноем кожей и безошибочно перенятыми от ветра, воды, грома и огня ритмами. И слушал ритмы наимоднейших, современнейших звезд мира в Каннах, слушал Шарля Азнавура, это живое чудо мировой эстрады, - в Париже, в концертном зале "Олимпия". Он слушал ансамбль "ABBA" и он слушал "Вопеу М". Из его собственных песен можно было бы составить географический альбом под названием "Песни Раймонда Паулса в исполнении певцов Западной Европы". В него вошли бы напетая итальянкой "Малым-мала горенка", напетая югославом "Синий лен", французами - "Я не могу уйти", финнами - "Листья желтые" и другие. И все-таки ... И все-таки он побежит, он встанет ни свет ни заря, встанет ночью, если скажут - завтра, в небольшом городишке состоится районный смотр эстрадных ансамблей, есть шанс увидеть молодую, талантливую латышскую певицу ... Он ищет её у нас, в Птичьей земле, чтобы взмыть к Птичьему пути над готическими и псевдоклассицистическими, живыми и сожженными башнями Риги ... Публика сидела мечтательная, понимающая, благоговейная, и только пианист слышал, как по его нервам мчит мотоцикл, мчит с чудовищным и роковым рыком ... Саксофонист Гунарс Кушкис свое соло Птичьей земли закончил на веки вечные и вернулся туда, откуда пришел ... Саксофон лежал - блестящий и холодный. Начались вариации Птичьей земли на рояле. Расцвел пианист.

^* (Так латыши называют Млечный путь.)

... зал аплодировал в третий раз.

На юбилейном концерте - 45 лет

Ах, как много все же сделал Рингольд Оре! Он взялся руководить Рижским эстрадным оркестром тогда, когда никто еще толком не знал, что же такое - эстрада. Едва закончив консерваторию, Рингольд Оре возглавил так называемую легкую музыку всей Латвии. Многим "эти джаз, эстрада и буги-вуги" казались не только чем-то непонятным, но и вредным, гнусным, презренным. Старшее поколение чисто эстетически противилось раскованности легкого жанра, молодые, в свою очередь, жаждали сугубо внешних эффектов - громкости звучания, двусмысленной пластики. Еще редко кто знал, что такое настоящая джазовая импровизация и сыгранность, партнерство; редко кто сознавал миссию эстрадной песни. Понадобится, по меньшей мере, лет десять, чтобы латышская эстрадная песня стала отражением повседневной духовной жизни народа. И все-таки ... Пока наша песня еще негибка и академична, но уже наметились определенные сдвиги. Рингольд Оре и Элга Игенберга - начинают и в эстраде говорить "своими голосами", не косясь в партитуры композиторов других жанров и не подкладывая копировку под ноты зарубежных сочинителей легкой музыки. Не сгори Рингольд в увлечениях и страстях, не испепели душу свою и сердце свое, сегодня наша эстрадная музыка, очевидно, была бы намного богаче. И вся музыкальная жизнь ... Творчество Рингольда Оре - важный этап в истории нашей музыки. Синяя ночь. Янис Заберс пел одним словом - Синяночь. Эту песню Рингольда Оре любили в народе. Синяночь. Весь недолгий век Рингольда Оре был Синяночь. В истории чувств общества неразделимы понятия - Синяночь, Рингольд Оре, Янис Заберс. Это прерванная, незавершенная, но бесспорная увертюра латышского эстрадного искусства. Рядом с "Сибоней", рядом с "Черным Амбаро", рядом с огненными кубинскими румбами расцветали внешне застенчивые, но уже крепнущие ритмы латышской эстрады ... Оказалось - надо было только оглядеться хорошенько и представить себе, что все вокруг: эти излучины рек Латвии, этот ледяной поток Салацы в пору цветения черемухи, это порожистое течение и водопады Аматы, эта тайна Абавы в каморках Мары^*, эти высокие береговые амвоны Венты, - есть живая, современная музыка, которую природа творит испокон веков. Неистовый и свободный художник Янис Паулюк в память о совместном богемном времяпрепровождении в компаниях живописцев, музыкантов и хорошеньких девушек подарил ему свою картину с надписью: "Раймонд, на другой стороне - это твоя музыка". А на полотне - с виду легкомысленные вихри, брызги, спирали, капли и одновременно - что-то печальное, глубоко серьезное. Паулюк картинами не бросался. Не продавал даже, куда там -дарить! Оказаться в числе его избранников - большая честь. С Паулюком связана пестрая, пронизанная мощными токами жизнь искусства конца пятидесятых и всех шестидесятых годов. Сменялись поколения, появлялись своеобразные поэты, молодые художники, развивалась музыка. Эстрада - плод того времени, тоже творилась тем общим потоком. Они - Гунарс Кирке, Улдис Земзарис, Паул Душкине, Валдис Дышлерс, танцовщица Айя Баумане и ее брат Айвар Бауманис, Раймонд Паулс и другие пестрые чудики, таланты, лодыри, бесконечные красотки вертелись, торчали, рисовали, позировали и валяли дурака у одного из них - у самого любимого и близкого Раймонду Паулсу человека - у художника Лео Кокле. Тем, кто мало знает об этой яркой личности в латышской культуре, хочется сказать, что творчество Лео Кокле останется для латышской живописи непреходящей ценностью во все времена. Лео ... Он был горбуном, в детстве тяжело ушибся и страдал неизлечимой болезнью, пожиравшей его позвонки ... Но он был душой общества. Улдис Земзарис, один из его друзей, после смерти Маленького Гнома писал: Попадая в общество, он буквально искрился. Лео, все детство прикованный недугом к койке, в отпущенную ему потом жизнь ринулся стремительно, как вырвавшийся из заточения восточный джип. Искусство для него было высшей красотой и святыней, затмевающей все в мире желания. "Стоило туда зайти маленькому Кокле - как сразу споры об искусстве", - вспоминает Валдис Калнрозе. "Лео был движителем своего поколения в развитии искусства", - говорит Гунарс Кирке.

^* (Богиня судьбы и плодородия.)

"В народе бытует поговорка "Мала кочка великий воз валит". Ее можно отнести к Лео", писал Ромис Беме. "Он сам с иронией рисовал свои автопортреты, и на вечеринках, дурачась, забирался на стул, если предстояло произнести речь. В богемных шатаниях по Риге долговязый Паул Душкине сажал его, словно младенца, па закорки, и Лео восторженно смеялся".

Лео Кокле

Мастерская Кокле находилась на набережной Даугавы, и там тогда поистине был Дом художника ... К Лео постоянно кто-то приходил и кто-то уходил. К нему наведывались театральные знаменитости, актеры, танцоры, режиссеры. Приходили позировать девушки из Дома моделей, с киностудии ... прихватывали с собой и подружек. Охотно заглядывали капитаны, киношники, журналисты, архитекторы, мотогонщики, музыканты. В мастерской у Лео встречались "белоручки" и "чернорабочие", здесь знакомились, заводили дружбу, помогали Лео, если что-нибудь умели, или просто дискутировали, играли в шахматы и позировали.

А журналист Айвар Бауманис дополняет:

В то время казалось, что вечера в мастерской Лео Кокле, конечно же, необходимы и незаменимы. У Лео никто не лицемерил и не льстил даже знаменитости. Там все были равны, любому могли перепасть похвала или насмешка. И все чувствовали себя хорошо, всем было интересно. Внешне ничего особенного как будто не происходило - приходят одни, следом другие, Лео рисует среди них. У Хария Лиепиня новая роль. Янис Паулюк нарисовал яхты, как никто, - принес показать, Харий Лидакс вернулся из Атлантики, Раймонд Паулс написал балет "Мелодии Кубы" - Айя Баумане будет танцевать главную роль, вчера застрелили Джона Кеннеди, Айвар Акис занялся фотографией, у Раймонда Паулса родилась дочка, Лео готовится к персональной выставке - только что рисовал Беллу Руденко, Харалд Ритенберг па следующей неделе едет за границу, Ольгерт Крауклис победил на конкурсе - его проект лучший ... И так почти четыре года. "Куда сегодня вечером?"

"К Лео, конечно ..." И Лео смеется своим буратиновским смехом. Пишет портрет Раймонда Паулса и никак не может успокоиться: "Руки у тебя, как у настоящего мясника, пальцы короткие, как ты вообще можешь играть на рояле?" И долго не может дописать руки - все остальное есть, а рук - нет. Когда, наконец, получается, все устремляются к мольберту и радуются удаче: "Да, это руки Раймонда ..."

Эти руки играют "Прощальный вальс" из "Моста Ватерлоо" любимую песню Лео, - когда друзья провожают его из Дома художника на Лесное кладбище. В 89-ю мастерскую, на самый верхний этаж, больше никто не поднимется. И пройдут годы, прежде чем сумеешь по-настоящему осознать, какое место в жизни заняли эти вечера в мастерской у Лео ...

Да, так это было. Он, молоденький пианист Раймонд Паулс, считал тогда мастерскую Лео Кокле одним из самых прекрасных уголков на земле и в преисподней. Лео никогда не выпроваживал гостей. Приходи хоть ночью. Потому что - как раз наоборот - маленький Кокле боялся одиночества. Ему нравилось рисовать, когда вокруг были люди, возня, стихийно возникший ритм, в который можно макать свои кисточки, нравилось вслушиваться в людские миры, сохраняя при этом свою независимость и свою роль во всей этой игре. Каждый мог делать, что хочет. Скажем - играть в шахматы, впадать в азарт карточной игры, читать книгу, пить водку, глубокомысленно курить или любезничать с подругами. Здесь тебя не стесняли этикетами. Раймонду в то время были более чем нужны - эта артистическая раскованность, эти авантюрные чудики, каждый со своим "эго", со своим бунтом, со своими претензиями. Лео не пил. Он был по-настоящему богемным. Ведь богемность - не пьянство. Скорее - томление с разговорами об искусстве, с остротами, с потребностью поддержать компанию. Это так же, как с огнем в камине - нельзя дать пламени разбушеваться, но и уголькам потухнуть. Он, молодой пианист, джазменовские данные которого уже тогда изумляли артистическую среду, не вполне соответствовал академическому понятию богемы. Поскольку часто полыхал слишком неистово - вот-вот, и выхлестнет пламя из трубы на крышу. В то же самое время, надо сказать, такому темпераменту богемное окружение шло на пользу с таким же успехом молодой джазмен мог попасть в силки самых заурядных пьяниц, из которых, бывает, уже не вырваться. И многие не вырвались - в основном, музыканты ... В мастерской маленького Кокле он слышал увлеченные разговоры об искусстве, о необходимости ломать рамки и культ академичности, здесь он видел наяву цветные сны, ощущал страстность и очарование искусства. Живой огонь негаснущего очага Маленького Гнома время от времени сбивал даже его неукротимое пламя, гасил постоянное желание жечь, взрывать, не считаясь с самим собой. Теперь он понимает - это от стремления самоутвердиться, выразиться, прорваться сразу и вдруг, ничего не дожидаясь, не соблюдая никакой последовательности. Он хотел сейчас же. Сейчас же и на месте заявить миру себя и свою личность, свои импровизаторские способности, свои мечты и свою уверенность в себе. Рояль он обожал, обожает и сегодня. О, господи, сколько было растрачено собственных денег на то, чтобы государственные, в сущности, ансамбли обеспечить инструментами - синтезаторами, усилителями, акустическими устройствами. Только речь на сей раз вовсе не об этом. Как бы ни были необходимы современным ансамблям все эти синтезаторы, он, Раймонд Паулс, выше остальных инструментов ценит рояль. Он - основа. В нем - музыка жизни, естественный поток, отворяющий душу человека, заставляющий его переживать и понимать композитора. До сих пор в его жизни было четыре рояля.

Первый - купленный отцом, на нем он учился играть, теперь - "Бехштейн". На каких только фортепиано не приходилось ему играть - на инкрустированных золотой чеканкой, на благородных концертных роялях и ветхих пианино в нетопленных домах культуры. Он играл в ресторанах и музыкальных салонах океанских лайнеров, на сверкающем рояле концертного зала "Россия" и белоснежном инструменте телевизионной студии в Останкино ... Инструменты. Как только люди не обходятся с ними - одни берегут, протирают до блеска, целуют, но лишают их самого главного - живительных прикосновений пальцев пианиста. Другие ставят на них блюдца и чашки с дымящимся кофе, нарезают на них "закусь" и заливают их водкой.

Рояль в музыке то же самое, что книга в литературе - как бы красиво ни звучали стихи со сцены и как бы впечатляюще ни экранизировались романы, священного труда чтения не заменить ничем. Как в ваянии - камень. В песне - мелодию ... Рояль и мелодия. Вот они - два первых краеугольных камня музыки Раймонда Паулса. Третий - фанатичный труд. Без четвертого он обходится. Будь четвертый, все получалось бы слишком правильно и наверняка. По меньшей мере - не по-паулсовски. У его музыки - три точки опоры. Автор этой книги думает, что как раз отсутствие четырех монолитных опор в музыкальной архитектуре Раймонда Паулса порой приводит в смущение классификаторов музыкальных жанров и специфик. Поскольку бывают случаи, когда Паулс как бы ликвидирует границы между легким и серьезным жанрами, по-настоящему не принадлежа ни тому, ни другому. Для одного специалиста - слишком мало легкости, для другого - серьезности. Да, в самом деле - как быть с его хоровой песней? Эстрада? Совсем нет. С трудом поддающаяся академическая классика? Что вы, что вы ... Музыковед Ингрида Земзаре, стараясь разобраться, что в настоящее время в музыке происходит, а не должно происходить согласно "талмуду", пишет: Профессиональная латышская хоровая песня текстом Иманта Зиедониса встречает ведомого солнцем композитора.

"Хористки из Ницы - в намять хозяйки Пиртниеков".

Первая песня для академического хора acapella. "Почему бы нет, - смеется композитор, - я ведь еще на пенсию не собираюсь! "

Впервые хор Теодора Калныня поет песню Раймонда Паулса. "Звучит, - говорит дирижер. - И, главное, люди поют с удовольствием".

Свинг! Что за ритм! Почтенный стаж "Дзиедониса" во внимание не принимается - за роялем Раймонд Паулс! Не только хор у Рея Конниффа силен и вечно молод; есть нутро, считает он, и у латышских певцов, надо только поглубже и основательней копнуть, покрепче встряхнуть и потрясти - пусть даже не так легко приучить наши хоры ощущать острые шпоры синкопы и ровную однородность красок жесткого набора голосов. Может быть, складывается новый жанр латышской хоровой песни? (Подчеркнуто мной. - Я. П.)

Мы не привыкли к Раймонду Паулсу - автору музыки академического стиля? А может быть, просто не замечали?

Вот, ибсеновский "Бранд" в Художественном театре имени Райниса. В первый момент вроде бы парадоксально. В щедрой, чуткой, Подвижной творческой личности Раймонда Паулса никак уж не усмотришь брандовского максимализма. И тем не менее (а может быть, именно потому) музыка спектакля с присущей Раймонду Паулсу эмоциональностью раскрывает скрытое в подтексте, прибавляет к интеллектуальному прочтению зрителя эмоциональную ноту.

Позвольте возразить музыковеду на последние его соображения. Как личность Раймонд Паулс максималистичен и не менее безжалостен, чем Бранд. Только Паулс ведет свою борьбу в ослепительных лучах эстрадной звезды, а герой Ибсена под северным небом трагической драмы. Но максимализм и последовательность действий обоих сходны. И может быть, именно потому режиссер Арнольд Лининьш был просто ясновидцем, сведя вместе категории максималистского характера. Будь Паулс лишь "щедрым, чутким, подвижным", его имя звучало бы не дальше республики, его любовно "принимала" бы вся многочисленная семья латышских музыкальных деятелей. Только максималист в отношении к себе и к обществу мог сотворить с собой и всеми нами то, что он уже сотворил. А насчет "интеллектуального прочтения" "Бранда" я должен сказать - в спектакле достаточно эмоций как Ибсена, так и Лининына и Стренги. "Чисто" интеллектуальный Бранд был бы всего-навсего плакатом. И музыка Паулса здесь лишь вытекает из уже звучащих в постановке эмоций. Поскольку "чисто" эмоциональная музыка Паулса, не зиждись она на переживаниях Ибсена, режиссера, главного героя и всего ансамбля, стала бы здесь обычной сентиментальной "музычкой". На сей раз требовались умение одного максималиста сыграться с другим максималистом, способность джазмена, пианиста-импровизатора, быть одновременно чутким партнером и блестящим солистом ... Уже тогда, у маленького Кокле, молодой музыкант и растущий композитор незаметно овладевал этой наукой - гореть, пылать, утверждаться, блестяще исполнять свою партию и не забывать о парнерстве как в искусстве, так и на людях, в семье. Возможно, сам маленький Кокле и атмосфера вокруг него учили выдержке, терпению, бодрости духа и жажде максимального самовыражения в искусстве. Да, маленький Кокле тоже был максималистом. Улдис Земзарис описывает свое видение - Лео Кокле и башня (снова - башня! Паганини - башня! Имя Паулса в народе - башня! Может быть, башня - символ максимализма, потому что устремлена ввысь?): Мы залазим на башню, на высокий железный каркас, который покачивается на тросах, и ты карабкаешься первым, по железным ступенькам, твой черный шелковый галстук развевается на ветру. "Лео, выше я уже не могу", - говорю я. но ты продолжаешь подъем - удивительно, но я не слышу больше хриплого твоего дыхания. Ты поворачиваешься ко мне бледнолунным лицом и, полыхая глазами, смеешься беззаботно, как малое дитя. Я вижу, как на самом острие башни, держась за громоотвод, ты втыкаешь горящий огарок свечи прямо в небо ... Таково видение Земзариса, оно типично художническое, но об истинном в маленьком Кокле. Каждый хочет воткнуть свечку в небо. Каждый, кто жив и деятелен ... Лео боготворил женщин. Рисовал их и почитал. И всегда был недоволен этими своими картинами.

Земзарис свидетельствует: "Я никогда не рисовал их правильно, они не такие", - умирая, прошептал цепенеющими устами художник.

Маленький Гном восхищался Ланой, уважал ее. Сколько лет ей тогда было? - немногим более двадцати ... Портрет получился живым, правдивым. Неяркое серебристо-серое сияние, нечто латышское источает полотно, на котором изображена молодая женщина, волей судьбы внезапно занесенная от овеянного шелестом кипарисов южного моря сюда, под это странное, мглистое, северное небо. Для того, чтобы разжечь очаг в жизни одного необычного, не совсем уравновешенного, но талантливого пианиста ... Для Ланы мастерская Кокле в первое время тоже была чем-то вроде спасительного островка в этом чужом городе ... Здесь, у Кокле, она начала учиться латышскому языку. Потому что здесь никто особенно под нее не подлаживался, не старался переводить ей свои шутки. В язык надо бросаться, как в реку, и учиться плавать. Лана научилась быстро. Не утонула. Не только из-за Раймонда и дочки. Еще - из чувства собственного достоинства. Богема маленького Кокле была для Ланы первым факультетом латышского языка ... И первыми слезами, конечно.

Ах, что только не вспоминается! Порой хоть плачь, хоть смейся ...

Когда они отправлялись в свои "богемные прогулки по Риге", Лео был в восторге. Ему нравилось бродить по улицам вместе со своими здоровыми, физически сильными и полноценными друзьями. Случалось, что самый прекрасный зенит их богемы в каком-нибудь ресторане превращался в низкопробную бытовую драму. Жены и матери, не пытаясь углубиться в тонкие психологические переживания своих мужчин и недооценивая просветительскую роль богемы в развитии будущих гениев, отправлялись на их поиски. И находили.

Вот, Раймонд сидит спиной к двери. Благодушный, улыбчивый - весь так и светится. И ему непонятно, отчего у сидящего напротив приятеля вдруг появляется на лице такое выражение ужаса, словно вот-вот обвалится за спиной колонна ... Оказывается, тот увидел, что в дверях стоит... Лана. "Твоя", - шепчет приятель. И кончается нирвана ... Их довольно часто так находили. Находили и расформировывали. Приказывали сдать оружие Бедный Маленький Гном! Однажды ему перепало зонтиком - мать его друга Раймонда Паулса решила, что взбучки заслуживают все, кто спокойно сидит с ее сыном в кабаке в то время, как профессор Герман Браун, сегодня уже во второй раз, застревает на своей "победе" в ильгюциемских песках, разыскивая непутевого студента. Завтра в консерватории экзамен.

Лео Кокле нравилась музыка. Он часто просил Раймонда поиграть. Порой даже среди ночи, когда вино, сигаретный дым и все порывы в них дозревали до неизбежной необходимости разрядиться. И - только в музыке. Чего еще дожидаться, если среди них знаменитый рижский джазмен Раймонд! Ребята, по коням! Они отправлялись искать рояль. В ночи и во хмелю. Вся пестрая компания куда-то ехала, мчалась, стучалась в двери, чтоб отперли ... Иногда отпирали и принимали, а иногда гнали в шею со всеми Кокле и Паулсами во главе. Тогда ехали к Лео на квартиру, на улицу Валгума. И с утра мать художника заставала там все в большом беспорядке ... Да, это особая тема - Лео и его мать. Их отношения были символом сыновней и материнской любви. "Не калека ты, раз у тебя умная, светлая голова", - постоянно успокаивала она сына. Позже мать художника устроила памятный музей Лео. В небольшом доме, стоящем на самом берегу Марупите. Лео Кокле умер в 1964 году, в возрасте сорока лет. В небе горит огарок его свечи.

Пианист смотрит в зал. Там, в свете свеч, сидят все его друзья. Живые и умершие. Блестящие пылинки танцуют в четком луче прожектора, и еле слышно вздрагивают словно отлитые из золота легкие концертного рояля. Рояль - полон неповторимой и прекрасной жизни. Рояль - основа всех инструментов, обитель истинной, живой музыки. "Рояль - это большие игровые струны", - объяснял латышам Старый Стендере двести лет назад.

В нашем столетии, которое всего лишь через каких-то пятнадцать лет сменится новым веком, люди так же, как в старину, не перестанут искать подземные воды. Людям необходимо жить в согласии с подземными жилами, чтобы сохранять энергию, здоровье, хорошее самочувствие. Людям нельзя жить в противоречии с подземными закономерностями. Искатели подземных жил знают, что под нашими городами, иод автострадами и лесами текут могучие, широкие и холодные реки ... И неизбежно влияют на нас.

Автор этой книги думает, что Раймонд Паулс в затяжном и тяжелом поединке с самим собой, разыскивая такое место для "больших игровых струн", чтобы все их услышали и поняли, нашел его, и оно находится в идеальном соответствии с источниками. А если так, то и с обитателями земли нашей. Со своими слушателями.

Уже на пути к зрелости композитор Раймонд Паулс утвердил себя в истории нашей культуры как блестящий, непрерывно меняющийся первопроходец целого музыкального жанра. Это много. И было бы несправедливо не отметить, что он является также одним из самых блестящих - если не самым блестящим - импровизатором в истории джазового пианизма в Латвии. Все это, в свою очередь, заставляет размышлять о его творчестве в масштабах общесоюзных и европейских и считать, что история современной музыки без упоминания имени Раймонда Паулса ока жется неполной. Следует напомнить и о том, о чем недавно уже говорилось - о хоровой песне Раймонда Паулса. В самом ли деле она положит начало новому, своеобразному жанру в латышской хоровой литературе, как это предрекают музыковеды?

... но, пока автор описывал Раймонда Паулса за концертным роялем филармонии в метель 1981 года, неотвратимо текли реки. Текли здесь, по поверхности земли, меж поросших травой и кустами черемухи берегов. Текли там, под землей. Там, в темных и загадочных пещерах. Там, поблескивая в своем царстве мрака. Ощутимее всех текла река времени. По вечному и глубокому руслу. По душам человеческим.

Авторский концерт в Москве. Хор мальчиков

Несколько лет назад Раймонд приобрел у Зигурда Берзиныпа, рыбака из "Бривайс Вилнис", старый, покореженный штормом баркас. Решили с Тиной и Альбертом, что пользоваться им будут совместно. Соорудили над суденышком крышу, вставили окна, сколотили лежаки. Получилось что-то вроде сухопутного жилья с бурной морской биографией. Ночлег для рыбалки в несколько дней. Поставили баркас на гребне дюны, между гудящими соснами, прямо напротив рыбацкого хутора поэта Яниса Петерса "Капниеки". Слева - мыс Тюрмьюрагс со светящимся по ночам и в тумане бакеном, справа - скала Саркана и мыс Ранкулю, над головой - небо и крики морских птиц, внизу - абразивная круча с обнаженными среднедевонскими песчаниками салацской свиты. До чего же красив язык геологов. Салацская свита. Силурские известняки. Валунная кладка. Ракушечный доломит. Четвертичный срез. И народ дополняет: Птичья кузня. Чертова кузня. Бесовы луга. Пекло Малое. Вначале, сразу после того, как баркас бросил якорь на гребне дюны, пошли слухи, что Паулс построил дачу. Подъезжали по шоссе, добирались пешком по берегу - хотели глянуть. Помню, одна семья поставила палатку прямо под среднедевонской песчаниковой пещерой - авось, за эти десятки тысяч лет после ледникового периода и удастся увидеть тут что-нибудь "потрясное". Но - увы... Ни золотой крыши, ни алмазного крыльца у баркасика, да и сам Паулс почти не появляется ... Но речь не о том. Речь о камне - как о главном герое этого естественного комплексного заказника, который на всех туристских картах называется каменистым Видземским взморьем. Подобного ему нет во всей Латвии. Более десятка тысяч лет назад камни попали сюда вместе с ледником из Скандинавии. Валуны здесь создают своеобразные каменные поля, как в районе Заколдованной рощи, и подводные каменные острова в море, как в Светциемсе, напротив мыса Тегулю. Альберт на эти "различного типа и расцветок магмати ческие и метаморфозные породы - граниты, гнейсы, магматиты, гранодиориты, кварциты " смотрит по-своему, глазами скульптора. Но не затем, чтобы создавать из них что-нибудь. Нет, здесь мастерская Природы. Здесь ветер встретил камень и застыл в нем, обрел облик, и теперь чей-то род не развеется по ветру - это совсем, как с ветром, который касается струн и становится музыкантом. Раймонд видит, как радуется Альберт камням, с тихим восторгом показывая расколы, трещины, зарубки, зеркала, выбоины, именуемые учеными "результатом геологической деятельности моря". Профессор здесь, на этом каменистом Видземском взморье, стоит как ученик в мастерской Природы - и ветер ваяет из него так же, как из песчаника. Ах, какие только камни ни показывал Альберт Раймонду, колеся по латвийским дорогам, проселкам и бездорожью! Тут, на прибрежной горе, представишь себе эти камни, и чудится издалека, что они ноют. Словно одетые в серебристо-серые одежды мужи Латвии. Это - вечный Праздник песни. Зачинают Столовый камень и Птичий камень в Дунте, грохочет Чертова кузня в Калтене, перекликаются Великий и Рыжий камень, гудит песчаник Пекло Малое в Лоде, и стонут валы древнего брега балтийского, Ледяного озера. Чу! - ликует беда на горе Загробной ... Раймонд видит, как Альберт ступает босыми ногами по си-ним осколкам Ледяного озера, сутулясь под тяжкой ношей столетий, потом наклоняется, приподнимает камень и опускает его. Не беду ли он нес и запрятал под камень? Вечная беда под вечным камнем. Столетиями бредут, напевая, через каменные поля знакомые люди. Раймонд видит Мать и горькие слезы в ее глазах, видит Отца и его стиснутые губы, видит бледное, печальное и мелодически одухотворенное лицо Эмиля Дарзиня, слышит Гершвина, раскрепощенного и страстного, идут Гунарс, Рингольд, Лео, Профессор, идут Лана с Анете, Эдите с Улисом, Длинный с Малышом, Кот с Норой, Доктор, Кирке с Вечеллой и своей дочкой Франческой, идут далекие и близкие, идут десятки, сотни, тысячи, нет, теперь уже почти полтора миллиона. Над балтийским Ледяным озером утро рисует солнце, как сверкающий нотный знак ...

Подходит Альберт со смолистой корягой для костра, и Раймонд говорит, что сегодня он не ночует на баркасе, едет в Ригу - пора работать. Никто, разумеется, не удивляется - ни Альберт, ни Тина, ни Петерс. Потому что Раймонд слышал. То, чего мы не слышим. И теперь боится потерять. И, наверное, уже сегодня вечером там, в его комнате между старой церковью Гертруды и новым Художественным театром - там, в воздухе, над корнями невыкорчеванного дуба и под абсолютно голой лампочкой ...

"Не мечтай, поэт, и не преувеличивай. Лучше вспомни, как десять лет назад ты храпел на железной койке с жерновом под головой. Как но деревянной лестнице да с деревянной колотушкой под мышкой наверх поднимался! Ты - крестьянин, тебе все лето проваляться в твоей будке ничего не стоит, - и человек, которого я знаю уже пятнадцать лет, посмеиваясь, накатывает следующую фразу, - и вообще вся эта латышская поэтическая братия..."

"Это вы уже вчера говорили", - ядовито замечает Тина.

"Умную мысль повторить никогда не лишне", - переключается на нее Раймонд. Но тут, вереща тоненьким, истошным голоском и взмахивая руками, как крыльями, появляется Кот, настоящее имя которого Петерис Петерсон:

"Товарищи, товарищи, кто здесь, вчера ночью Лиго праздновал? Нижнюю челюсть посеял?"

В руке у Кота белеет нижняя челюсть кабана - в дюнах на нее случайно наткнулся. Взрыв смеха ударяется о камни и пролетает мимо среднедевонских песчаниковых пород, спугнув сунувшуюся было в пещеру лису. Тут уже просыпается Малыш и переплетчик книг Волдемар Бурчик:

"Я вот смотрю, у Петерса на Лиго два типа гостей. Во-первых, пьяницы, а во-вторых, туристы. Я отношусь к туристам и приглашаю осмотреть красоты родной природы и достопримечательные уголки, а не торчать у бочки с пивом. Столько раз говорено - алкоголь вреден для здоровья!"

У Малыша на груди фотоаппарат. Он - сама серьезность, только ноздри чуть вздрагивают и глаза смеются. Все хохочут. Раймонд - взахлеб. Сейчас он свободен от всего.

На мгновенье.

... А цветущими сумерками, когда асфальт, как в поту, в липовом цвете, и пчелы гудят в отравленных гудроном липах, в Ригу въезжает автомашина. Это Раймонд Паулс возвращается домой, от своих рек, зеленых трав и камней. По Видземскому шоссе, как по синему знаку долготы всех этих восьми столетий древней стоянки человеческой на берегах Даугавы. С надеждой, что форель как одна из прекраснейших форм проявления жизни никогда не исчезнет в потоке, против которого он идет. С надеждой, что в этот напряженный и решающий момент истории человечество спасет Песня.

И, неся свою тень за спиной, чтоб не спугнуть живого, он, наверное, еще сегодня вечером приблизится к стремительному, прозрачному и чистому. Там, диагонально углу его комнаты, стоит рояль. Под абсолютно голой лампочкой на длинной, вытянувшейся ножке ... Эти большие игровые струны.

Витруие - Рига 1980, 1981